А снег вдруг повалил как из перины,
что c ветхостью рассыпана была.
Какой сегодня праздник?
Именины?
А чьи?
Ничьи…
Звонят колокола
в моей душе отчаянно и гулко,
а снег идет, спокойствием дыша…
И воет пёс бездомный с переулка –
то к небесам возносится душа.
Кого и чья?..
Кто бренность этой жизни
оставил спешно, птицею вспорхнув?
Кого помянем кутией на тризне
и в путь последний, горестно вздохнув,
проводим завтра далеко-далече,
больной душой, осиротев вконец?..
...Я помню мамины, дрожа, сгибались плечи,
когда в снегах нас покидал отец.
Метель кружила, бесы веселились
людскому горю. В белой кутерьме
в его закрытые глаза снежинки бились,
глаза и рот заклеивали мне.
Завёрнутой в какую-то шалюшку
за ним меня, трёхлетнюю, несли
туда, к сосне, на самую горушку,
на самый краешек моей родной земли.
Потом в жару металась я в постели
и жгла огнем больницы простыня.
Но почему-то снежные метели
вслед за отцом не унесли меня…
Меняли дни меха на пёстрый ситчик.
Обувка расползалась на ногах.
Но средь событий личных и безличных
я и в жару мечтала о снегах.
И не было душе поболе требы
на полустанках жизни и вокзалах,
чтоб в судный час ко мне спускалось небо,
чтоб я в его объятьях утопала.
Вот так и мама, вскинувшись от боли
сердечной, в эту вечность отошла,
а за окном больничным в Божьей воле
всё та, всё та метелица мела.
Опять глаза слепили хлопья снега,
и черной речкой тушь с ресниц текла,
но небо обволакивало негой,
когда в ночи я эту весть несла.
В руках моих была её одежда:
пальто и шаль – её земной наряд,
и нарастая, теплилась надежда,
что их с отцом снега соединят.
Потом в рыданьях близких безутешных
знакомых набирала номера
и в строгости негромкой и неспешной
всем сообщала: «Мама умерла».
А снег всё шел...
Да, сколько зим и весен
ушли с тех пор,
но если он идёт,
я знаю, что в его чересполосье
мне небо их привет передаёт.
Ведь долгая дорога предстояла
к отцу, к сосне – её похоронить…
Ах, Боже мой, ну почему так мало
на свете этом выпало им жить?..
...А снег валил, закутывая в шали
продрогшие в бесснежии дома.
И горизонты снежностью дышали,
и снежностью дышала я сама.
И думалось просторно и широко,
и я брела под снегом, не спеша,
и на меня с небесного далёка
смотрела чья-то чистая душа…
И, словно саван, выстилалось поле
иль праздничая скатерть со стола…
И ширилось вселенское застолье,
и песня поминальная плыла.