В концертном зале полумрак
и ножки кресел – будто барышни присели.
Мелодия строга, как дирижера фрак,
а палочка - в воздушной карусели.
Либретто плакало построчно
и было на события щедро,
а скрипка повторяло точно
изгибом женское бедро.
Гримёр накладывала мушки,
и бархата волна ложилась тяжело,
и превращала лапку сухонькой старушки
в ладонь почтенной дамы пожилой.
А музыка стремилась вдаль,
за грань цены картонного билета.
И в люстре, на цепи тоскующий хрусталь,
ждал поцелуя солнечного света.
И голос женщины, волнующий до боли,
с рассветной грешностью усталой,
брал ноту, выводя из роли,
и отдавал молитвой залу.
На семь делилось, множилось на семь,
через стекло сливалось с ночью южной.
И показалось на мгновенье всем
жизнь существом, далеким и не нужным.
Металась жилка у виска,
внося хаос в привычные движения,
как в полнолуние тоска
вне разума земного притяжения.