Кукушка бьёт крылами по щекам,
паук, нечаянная радость, забился в угол
и мышь-картезианка
металась между бездной яви и бездной сна,
в сердце была нора,
аорта расширялась, как закат.
В груди притихла жаба; сияя позолотой,
шли московские соборы;
за ними шли старухи с паперти,
переходя из августа
в сентябрь —
так выводят речь за пределы смысла и алфавита,
оставляя междометья бытия — ахов, вздохов, матов.
Похотливые цикады
в чреслах двух сопок
сотрясали воздух ономатопоэтическим словом.
Маршировали буквы
вольным шагом —
ремни отпущены,
потные гимнастёрки расхлябаны.
Сквернословие надвигалось
над посёлком Славянка,
рожи кисли, как клюквы.
Местность, завоёванная
знаками препинания,
уходила в хляби,
с побережья несло,
как от не стираной портянки.
(Чайки шныряют,
но глотку не рвут, как в Дублине;
наползают туманы, словно средневековые
иезуиты
в чёрном плаще и в капюшоне).
Перо скрипело
на бумаге
или кирзовый сапог
солдата?
Вслед коровы мычали на всю округу,
горсть островов разметал ветер,
рассекая простор парусами.
Орава буквиц, не сдерживая криков,
неслась к заливу,
размахивая трусами, словно стягами.
Из глотки рвались слова
с едва разгадываемой семантикой:
— ...аааать твоюю,
хвалите рыб
и бездны!