По шпалам... Ничего так "рио-рита" -
берёзки, колки, полосы болот
затянутые краской густо, жирно,
как у Куинджи. А в голодный год
и масло можно съесть и всю картину,
и полустанок. И спиной вперед
тук-тук-тук-тук, где Шпаликов красивый,
где оттепель, война, любовь, фокстрот.
И жёсткая подвеска болью в темя -
спиной вперёд на туалетный смог,
на «Красную Москву», на поворот,
чтоб без разбору раз! и ногу в стремя.
Привет тебе, красавица Москва
до первых слез и до подножки первой.
Стук ступицы, как обручем. Слова.
Чай в подстаканнике, огурчики, консервы
и курица в печёнках. Налетай!
На Запад за деньгами и культурой,
а на Восток за сердцем. Рыжий чай
и сердце где-то у девчонки дуры.
Не спать. Смотреть на этот полумрак
И в темноту... Обратным ходом плёнка,
где тридцать семь - кармический зигзаг,
и ноги над столом - слабО, где тонко,
на человеческие капли слёз
детёныша, когда тебе под тридцать,
а в двадцать туристические лица
и та, что заманила на покос,
на классиков приколотых к стене
гвоздями - на века. И крик фальцетом
училки слышать. Слушать дурака
себя, что возомнил себя поэтом.
Ах, это Рио белый пароход,
кашне, фуражка клёвая с заломом.
На верхней полке Достоевский словом
за душу безнадёгою трясёт.
И хочется всего-то полюбить.
Так хочется хоть в омут. Где болото?
До донышка. Невыносимо что-то…
В стакане пусто. Расхотелось пить.
Вопросом перевёрнутым луна.
Лязг металлический по голым нервам.
Рывок и о фанеру больно. Тьма
и Тараканск. Последней нет и первой
на вывеске, но кто-то есть живой.
Вон обнимаются. Там машет, зазывая,
кого-то глять. Страна моя родная
живёт в окне на станции глухой.
А по вагону носят пепси колу
и пирожки с картошкой: рубль – пять.
Глаза в глаза из-за зелёной шторы.
Нет, лучше ехать, а не провожать.