В остывшей памяти, как в проруби,
вдруг засияет небо летнее -
и неотвязчивые голуби,
в попытках выклянчить последнее...
Бродил и я по этой пьяцце — и
экскурсовода слушал лекции,
чужд, как Петрушка, декорации
в дель-арте сыгранной Венеции.
Скользя меж стенами линялыми,
в гондоле, зыблющейся кренами,
и я кружил её каналами,
где отражались поколеньями
её миранды и лукреции,
её поэты и поклонники,
куда в немыслимой проекции
её упали колоколенки.
И я на палубу Венеции
всходил без компаса и лоции
за сувенирами коллекции
лавчонок мелочной негоции.
И мне казалось — нечто понял я
в проулках узких, точно трещины,
где сушат золушки исподнее
и мётлы ведьмами развешаны.
Но на ходу меняя правила,
как суверенная Вселенная,
она любой чертой лукавила,
коварная, не откровенная.
И если что здесь было истиной -
так только этот повсеместный
надменной маски знак таинственный,
двусмысленный, но в чём-то честный.
Пускай мы порознь, точно полюсы,
но убывая в даль иную,
я вспомню донны взор - сквозь прорези,
ведущие во тьму ночную.
Во времени, судьбой отмеренном
мне для земного карнавала,
она меня коснулась веером -
но маски снять не пожелала.