...Мы сидели почти десять часов в ожидании самолета.
На всю оставшуюся жизнь запомнился мальчик лет десяти.
Я узнала, что он из Самашек. Ребенок в разговор не вступал.
Но потом он вдруг начал приносить мне чеченский журнал.
Номер за номером. Кажется, их было пять.
Я медленно листала, а он пальцем указывал на картинки, значимые для него.
Я догадалась: он нашел способ поговорить со мной.
Он видел снимки только одного порядка. Разрушенный дом, снесенный снарядом,
ребенок без ног, старуха с вывороченным животом.
Очень скоро я поняла, что у этого мальчика есть свой алфавит,
свой словарь, составленный из одних бед и страданий его народа.
Указанные им снимки складывались в целые фразы, и стало ясно:
он уже никогда ничего не забудет.
Он спокойно пропускал целые страницы, на которых были Сахаров, Булат Окуджава...
Этих «слов» он уже не знал.
Я сделала попытку отвечать ему, показывая другие картинки-«слова».
Но мне это не удалось. Других картинок, кроме военных, он не воспринимал.
Сознание оказалось предельно суженным.
И все-таки разговор состоялся.
Потом он заснул на моем плече.
Спал недолго. Взорвался горизонт: началась бомбежка Бамута.
…В том, как ребенок показывал мне горе своего народа,
странным образом не было ни злобы, ни агрессии.
Чеченец, маленький или большой,
всегда поражал меня способностью отделить конкретного русского человека
от российской государственной машины, которая какой уж век утюжит его народ.
Но больше всего меня волновало, как чеченец ищет этой встречи,
как надеется, что будет услышан, и как бывает счастлив, что понят...