Горюхина не пишет.
Вернулась со своего любимого Кавказа — и молчит...
Она замолчала еще там, в Ингушетии,
увидев своих друзей в палаточных городках.
Из служебной записки Э.Горюхиной:
«Кажется, меня убили на этой войне.
Как убили тех, кто автоматически идет две версты за водой,
возвращается в палатку, укутывает больное дитя тряпьем
и подолгу смотрит мне в глаза не мигая.
Психологи это называют нулевым состоянием,
за которым не брезжат человеческие смыслы.
Их попросту нет. Они уничтожены.
...Нас было трое: я и наши спецкоры В. Измайлов и С. Михалыч.
Все мы на войне не новички.
У каждого были свой Грозный и свои Самашки.
Удивить нас было нечем.
В октябре я отпраздновала своеобразный юбилей —
десять лет блужданий по горячим точкам.
Так вот: было в лицах моих чеченских друзей нечто,
чего я не замечала на той, первой войне.
И даже не в лицах. Весь облик чеченца изменился:
как женщины стоят, как они складывают руки,
как смотрят, как держат дитя свое.
Называется ли это обреченностью или еще как-то,
но с первой секунды стало ясно:
ставить такие эксперименты над народом преступно.
Эта война отняла у них силы жить.
Нельзя человека дважды, трижды изгонять из дома,
приговаривая, что все это делается для его блага.
...Двухлетняя Мадина спрашивает мать,
заслышав гул самолета:
— В самолете сидят люди или там сидят бомбы для нас?
— Спи, спи, детка, бомбы там сидят, бомбы... Спи.
Но дитя не спит. Звук летящего самолета вызывает у ребенка конвульсии,
природу которых никто не в состоянии понять.
Да и кому понимать?
...Ну и что? Снова, как в 1995 и 1996 годах,
описывать страдания каждого ребенка, старика?
Кому рассказать?
К кому обратиться, когда уже сооружен мощный бастион из лжи и лицемерия...
За ним мы укрыли все свои внутрироссийские проблемы,
и грошовый заработок учителя уже ничто
по сравнению с победоносным движением нашей армии.
Замелькали лица тех самых генералов,
которые еще в 1996 году говорили российским матерям,
ищущим своих детей: «Пленные — отработанный материал»...
Палатка Карабулака
Как всегда, помощь наша была адресная. Мы искали наших друзей.
Уже было темно. Стоял отчаянный холод —
тот самый, какой бывает только на юге.
Промерзаешь сразу и до костей...
Карабулакские палатки во тьме похожи на могильные курганы.
Мертвящее душу зрелище.
Мы искали своего друга Асламбека Домбаева, директора школы-интерната.
В прошлом году мы привозили в Грозный гуманитарный груз.
Домбаев — педагог очень высокого класса, эдакий чеченский Сухомлинский.
В годы первой войны он изъездил на грузовике весь Грозный.
Собирал детей по подвалам. Русских в том числе.
Год назад он, переживший войну, был деятелен, бодр и полон сил.
Меня тогда потрясло именно это: мощная педагогическая и человеческая энергия.
Петляли по разбитым дорогам, трижды возвращались в Назрань —
и все-таки нашли грозненский приют.
Вот с этого все и началось.
За годы блужданий по горячим точкам я уже поднаторела в том,
как начать разговор с человеком на войне.
Помню, как несколько лет назад одна девочка-ингушка по имени Ася
все открещивалась от слова «беженка»:
— Беженцы — это когда ты бежишь и куда-то прибегаешь.
А мы скитаемся. Мы никак не можем никуда прибежать.
Мы скитальцы. Ты понимаешь?
...Скиталец Домбаев сидел в углу летнего домика и грел руки на батарее.
Накал был слабый, батарея не грела.
Наши водитель и охранник встали у входа в дом.
И Асламбек нас не узнал...
— Это я — Измайлов, это я!
— Это я, Эльвира Горюхина! Помните, мы к вам приезжали в Грозный?
Он морщил лоб и глядел мимо нас.
Туда, где стояли люди в пятнистых одеждах.
Потом он с трудом впустил в себя наши вопли.
Но те, кто стоял у входа с автоматом, не отпускали его.
— Да, да. Слава, Эльвира... — сказал он рассеянно.
И тут же:
— А это кто? Кто они?
Потом достаточно внятно произнес:
— Слава, я их боюсь...
Он сказал это дважды. Слово в слово.
Роза, жена Асламбека, пыталась привести мужа в чувство, но это ей плохо удавалось.
Измайлов знал, что учителя не получают зарплату.
Он передал им деньги, собранные читателями «Новой газеты».
Они плакали. Благодарили.
Слышать слова благодарности в кромешном аду —
не приведи, господи, ни мусульманину, ни христианину.
...В одном дощатом домике с промерзшими углами лежала Залина,
студентка грозненского медицинского института. Температура сорок, ангина.
Ни тепла, ни лекарств. Здесь же — ее брат, сестра, меньшие.
Испуганно смотрят на больную.
Лариса, мать Залины, в толк взять не может, как жить, когда жить невозможно.
Лариса — учительница. Она уже не плачет. А все смотрит и смотрит на дочь.
— А я сейчас — никто, — тихо произносит Залина.
Уж не бред ли, подумалось мне.
Лариса объясняет, что все это правда: нет ни зачетки, ни паспорта.
— А сейчас мы все никто, — успокаивает мать больную дочь.
Шепчу изо всех сил про себя: ангина, ангина, перейди с Залины на Эльвиру... Ангина, ангина...
С этим заговором уезжаем в ночь.
Нас провожают до ворот.
— Нам очень жалко вас, — говорит Роза.
Я начинаю орать, что у нас все хорошо. Зачем жалеть нас?
— Вам там плохо из-за вашего отношения к нам.
Вот оно, слово найдено, как говаривала одна из героинь Островского перед своей гибелью.
Это слово: НЕНАВИСТЬ.
Чеченцы это ощущают кожей. Нас, россиян, объединила ненависть.
И, возможно, это и есть самая большая гуманитарная катастрофа,
которую мы приняли за спасительный выход.
20 января 2000г. "Новая газета"