Н. Заболоцкий, М. Решетников и другие

Борис Пинаев
Начинаю этот фрагмент с воспоминаний дядьки моего Михаила, Михаила Михайловича Маркова:

..."Селение, где я родился и провёл детство, находилось от города в 25 верстах. А кто их мерил – эти самые версты, кроме наших детских ног? Учитывая такое расстояние, обычно в город на лошади выезжали очень рано – "до солнца". Ещё затемно доезжали до деревни Поповки, что в пяти верстах от города. Об автомобильном транспорте в то время мы ещё не имели понятия… Лишь подъезжая к горе Дубовой, возвышающейся над долиной реки Уржумки, вдоль которой и расположен город – мы наблюдали солнечный восход, а одновременно открывался и чудесный вид на Уржум. Ярко блестел серебром купол собора. От солнечных лучей сияли позолоченные кресты четырех городских церквей. С гомоном вились стаи грачей над своими жилищами, расположенными на вершинах зелёных кладбищенских берез. Но залитый потоками солнечного света и тепла тихий провинциальный городок ещё крепко спит. На противоположной от него стороне высились Отрясские горы, куда убегал Вятско-Казанский тракт. Они были покрыты редкими кустами вереска. У подножия гор темнел еловый лес, возле которого ежегодно раскидывалась трёхдневная Белорецкая ярмарка. Впрочем, с севера и юга город был также окружён лесами: Мещанским и Солдатским.

Здание реального училища было кирпичное, двухэтажное, не считая подвального помещения. С водяным отоплением – весьма редким в то время в Вятской губернии. И покрыто было железом, что также встречалось не часто. Строили его добросовестно и добротно, с расчетом на долгие годы…

(Кировская правда. 1997: "В очерке "Ранние годы" известный поэт Н.А.Заболоцкий, выпускник школы 1920 года, пишет о том, что оборудование классов было отличным, ему могли позавидовать столичные учебные заведения. Особенно выделялся кабинет рисования. Живопись была предметом всеобщего увлечения. В классе для рисования скамьи располагались амфитеатром, чтобы хорошо было видно натуру, у каждого ученика был свой мольберт. Вдоль стен стояли гипсовые копии античных скульптур. Не хуже были оборудованы кабинеты химии и физики. Небольшая часть гипсовых копий и сейчас хранится в школьном музее… Идут годы. Здание ветшает, нуждается в ремонте, но сейчас школе трудно найти немалые средства для реконструкции. …Нужны меценаты, как в те далекие годы, почти 90 лет назад".

КРАСИВОЕ здание… Заболоцкого иногда цитируют как раз по этому поводу:
А если так, то что есть красота?
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Конечно, она сосуд, в котором может мерцать божественный огонь. Может… Диакон на всенощной возглашает в церкви: "Господь воцарися, в лепоту облечеся!" Ну, а мы, исполнившись своеволия и удалившись из Церкви, иногда пытаемся облечь в лепоту свои собственные тёмные карамазовские страсти…)

По тому времени величина и красота этого здания с большими светлыми окнами сразу же поразила моё детское воображение. Среди мелких мещанских домишек оно выглядело великаном. Большая территория прилегающего к нему двора занимала целый квартал вдоль улицы Гоголя. Мне говорили, что сейчас там разбит школьный сад, а в то время во дворе были устроены две огромные деревянные горы, одна напротив другой – для зимнего катания школьников на санках. Тут же был ледяной каток для конькобежцев, а летом здесь играли в футбол. Самым лихим ударом считалось перекинуть мяч через крышу здания, не задевая её, чего достигали немногие. Чаще же от этого страдали окна второго этажа, а особо лихие спортсмены тоже страдали … в карцере.

Жили мы с братом Володей на квартире у городского водовоза Палладия Черевкова на той же Гоголевской улице почти напротив школы. Из деревни привозил нам отец на неделю-две запас печёного хлеба, картофеля и молока. Конечно, хлеб быстро черствел, а иногда и плесневел, молоко скисало, но молодые мужицкие желудки могли дробить "гвозди, стекло, камни и бумагу" – всё, что только в них попадало, не говоря уже о чёрством или плесневелом хлебе. Остатков не было – их доедали.

Вечерами старательно учили уроки, усаживаясь вчетвером за один столик, по одному с каждой стороны, при семилинейной керосиновой лампе в центре стола. В двух комнатах квартирантов помещалось шесть-восемь человек. За тройку в четвертном табеле по любому предмету мне бы здорово влетело от отца. Четвёрка принималась со скрипом. Непременно требовались все пятёрки. О двойке не могло быть и речи!.. Пятёрку получить мне тоже всегда хотелось, но это было нелегко и достигалось лишь большим и упорным трудом.

Не реже одного раза в месяц квартиру посещал классный руководитель, а в два-три месяца – классный надзиратель или инспектор. А так как на этой квартире в двух её комнатах жили учащиеся разных классов, численностью в восемь маленьких лбов, то ожидать посещения педагогов или начальства следовало ежедневно. Плохо было тому ученику, которого при очередном визите классного руководителя, а тем более инспектора или надзирателя, – не оказывалось дома! Вне квартиры разрешалось быть не позднее девяти часов вечера, причём даже в положенное время хозяйка должна была знать, куда отлучился её юный квартирант.

До революции строго соблюдалась установленная форма одежды учащихся. У нас были чёрного сукна фуражка, шинель, гимнастёрка, брюки, кожаные ботинки, резиновые калоши, а в зимнее время одежду можно было дополнить башлыком, чтобы не отморозить уши, так как шапка не полагалась. На бляхе ремня красовались три буквы "УРУ" (Уржумское реальное училище). Они же украшали  и кокарду на фуражке. А значок на шапочке гимназисток гласил "УЖГ" (Уржумская женская гимназия). Они расшифровывали эти буквы по-своему и дразнили нас, называя "утопленниками реки Уржумки", но и мы не поддавались особам прекрасного пола, именуя их "уржумской жареной говядиной".

Длинноволосых юношей тогда не было, всех стригли под нулёвку…
Директором был Михаил Фёдорович Богатырёв. Своим внешним видом он вполне соответствовал фамилии. Это был полный, а впоследствии – грузный мужчина выше среднего роста с пышной седой шевелюрой и громоподобным голосом. Когда он объяснял урок, его бас так рокотал, что в соседних классах было трудно заниматься. А преподавал Михаил Фёдорович математику.

Если учесть, что до революции он имел чин тайного советника, что соответствовало званию штатского генерала, и занимал пост директора, то будет понятен наш страх и трепет при встрече с ним. Но он занимал этот же пост и после революции до конца дней своих, и лишь тогда мы узнали, что это был очень добрый, деликатный, обаятельный человек, весьма любивший подопечных детей и желавший им только добра. Он никогда не прибегал к строгим наказаниям. Я не помню ни одного такого случая.

К концу своей жизни он очень страдал от ревматизма и совсем не владел ногами, а из класса в класс передвигался на табурете. Но работы не прекращал, и на второй этаж учащиеся поднимали его по лестницам вместе с табуретом.

Преподавал он только в старших классах, а в младших курс арифметики вел наш классный руководитель молодой физик Евгений Иванович Онищик. Была и ещё учительница математики Лидия Ивановна Крутовская"…

На этом сказке конец… Газетный текст обрывается. Есть ещё кусочек его письма: "18.02.74 г. Что-то писем от вас нет, а сегодня день выходной даже для пенсионеров – воскресение, и надо поехать в Буйское к обедне. А там, может, отец раздобрится и купит за копейку солодяной пряник у Архипа Морозова. Вот блаженство-то! День его таскаешь в кармане (съесть-то жалко!), пока он наполовину не искрошится и не захватается грязной ручонкой, а вечерком уже и полакомиться можно. Смак!"

И есть ещё кусочек письма дядюшкиной жены Надежды: "Похоронили его на новом кладбище, от Стерлитамака километров двенадцать. Купили новый костюм, надели протезы, на подушечке лежали его награды: 12 медалей и один орден… Всё вспоминаю, как мы с одним татарином 3 декабря 1943 года привезли на салазках Мишу домой – тогда транспорта от вокзала не было. На коленях были тумбочки. Он получил их в своём военном госпитале и передвигался с их помощью до весны, а потом научился ходить на протезах… Не верится, что Миши уже нет. Только что ходил, говорил, Юрочке всё рассказывал про свои детские годы, как ловил рыбу в реке Мазарке, ходил в лес за коровами…"

Недавно, уже после смерти матери моей Марии Михайловны, нашлись письма давнего соученика дяди Миши. Лежали в брошюре про революционную Вятку… Как они туда попали? Даже не знаю фамилию этого человека, подпись – М.Р. (Ребров, Рыбаков?).
"18 сент. 1975 г. Киров.

Дорогой и уважаемый Михаил Михайлович! Сердечно благодарю Вас за поздравления и за добрые пожелания. Тринадцатого сентября мне исполнилось 72 года. Возраст старости. Ибо сказано у праотца Давида: "Лета наши как паутина; считается лет наших: семьдесят лет, а ежели мы в силах – восемьдесят лет; большее число их – труд и болезнь. Но с ними приходит к нам кротость, и мы научаемся".

До 80-ти нам с Вами ещё порядочно, да и дотянем ли мы до этого возраста… А вот "кротость" у меня, например, уже пришла в значительной степени: я спокойно и без сожаления всматриваюсь в своё прошлое, в радости и горести, постигшие меня на жизненном пути, – и вполне примирён с жизнью. Старость имеет свои преимущества: страсти более уже не волнуют человека, опыт жизненный, добытый в несчастьях и ошибках, сообщает всему мировоззрению широту и уверенность, приходят мудрость и предвидение, чего прежде не было. Жизнь окружающая, особенно жизнь природы, открывается в своей удивительной красоте и чудесности. Спокойствие и мир опускаются в душу. Александр Блок сказал некогда:

И, наконец, увидел ты,
Что счастья и не надо было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило…
Но это всё в полной мере доходит до сознания лишь в старости…"

"29 окт. 1975 г. …Переписываюсь (в форме праздничных поздравлений) только с Анатолием Михайловичем Лопатиным, нашим сотоварищем по Уржумскому реальному училищу. Адрес его: Уржум, ул. Красная… Из упоминаемых вами хорошо помню Клокова и Неронову (их две сестры?). А вот остальных, о ком вы пишите, совсем не помню – ни Носкова, ни Курочкина, ни Черевкову. Не помню Ивана Викторова. Хорошо помню Ваню Скалепова, но он давно умер, покончив с собой ещё в 20-х годах (об этом рассказывал мне его отец доктор Скалепов).

Сам я учился сначала в начальной школе села Сезенева Слободского уезда, затем в частной школе В.М.Морозова в Вятке. В связи с переездом родителей в 1914 году поступил в первый класс Малмыжской мужской гимназии. Осенью 1917 года очень недолго учился в бывшей 1-й Вятской мужской гимназии, затем в том же году мы переехали в Уржум, и я поступил в Уржумское реальное училище. Покойный отец мой в те годы работал председателем Уржумского совета народных судей, одновременно был уездным комиссаром юстиции и членом военно-революционного трибунала. А так как он бывший педагог, то директор реального училища Мих. Фед. Богатырёв пригласил его поработать и в реальном училище. Он согласился приватно взять несколько часов по предмету литературы.

В 1919 году, летом, отец был избран на общегубернском съезде судей в Вятке членом президиума губсовнарсуда, и мы переехали в Вятку, где вскоре отца назначили губернским комиссаром юстиции и ревизором ЧК. В 1921 году я закончил бывшее вятское реальное училище, поступил в педагогический институт, обучение в котором завершил в 1925 году. Потом 13 лет работал педагогом, в том числе в Ленинградской военно-политической школе по кафедре литературы. После демобилизации в 1936 году возвратился в Вятку в качестве нач-ка филиала Всесоюзного института кожобувной промышленности, но вскоре был отзван для работы в педагогическом институте.

А затем я неожиданно уехал (помимо своей воли) на Крайний Север, и там, недалеко от полярного круга, прожил 22 года. Пришлось работать лесорубом, ремонтером ж/д полотна, грузчиком, землекопом, инспектором картбюро, счетоводом, экономистом-финансистом, последние семь лет – главным бухгалтером на строительстве Сольвычегодска (ж/д станция коего и посёлок были построены при моем непосредственном участии). В 1960 году я вернулся в Киров, три года ещё проработал гл. бухгалтером учебного комбината "Древмебельпрома", а затем вышел на пенсию.

С 1924 года занимаюсь литературной и журналистской работой, написаны сотни корреспонденций (напечатаны в газетах, журналах, сборниках и альманахах Кирова, Архангельска, Костромы, Ижевска, Горького, Москвы, Ленинграда: стихи, очерки, рассказы, статьи литературоведческого характера, фельетоны и проч.). Есть два издания книги-повести "Азинцы" (в соавторстве с быв. пулемётчиком Азинской дивизии Ганичевым, ныне покойным). Изданы брошюры "Люби своё дело", "По уржумским просторам". Но в большую литературу я не вошёл, имя моё литературное остаётся в тени. Много отнял у меня Север…

Меня несколько удивило, что Вы древнееврейского царя и пророка Давида назвали мифическим лицом. Ведь это несравненный поэт древнего мира, создатель изумительных по своей поэтической силе псалмов.

Ну, будьте здоровы и счастливы. В следующем письме у меня к Вам кое-какие вопросы о нашем реальном училище, о людях".

"14 дек. 1977 г. …Я всё более и более старею, глохну. Читаю только одним глазом, так как на втором зреет катаракта, но врачи пока не назначают операцию – считают, что ещё рано. Часто посещают и всяческие недомогания, сказываются годы, прожитые на Севере. Однако всё ещё понемногу работаю – довольно лениво, с перерывами. Иногда выступаю перед читателями с так наз. творческими отчётами. В Волго-Вятском изд-ве у меня рукописи двух книг. Но только в перспективный план они будут включены не раньше 1981 года. А ведь мне в наступающем году исполнится (если доживу) 75 лет. Возраст не позволяет возлагать большие надежды на будущее. А в издательстве говорят: "Ну, что ж, издадим посмертно, не вы один такой…"

В нынешнем году вышел сборник "Воспоминания о Заболоцком" – в изд-ве "Советский писатель". Вы, вероятно, помните в Уржумском реальном училище Николая Заболоцкого, который учился чуть ли не в одном классе с братом Вашим Владимиром Михайловичем, то есть старше нас с Вами на один год. Но по возрасту он с нами одинаков – 1903 года рождения. Он умер в Москве в 1958 году. Сборник интересен хотя бы уж тем, что в нём помещены воспоминания самого Заболоцкого об Уржуме и учителях Уржумского реального училища. Я его совершенно не знал, хотя сейчас выясняется, что он и тогда уже писал стихи, но не показывал их всем, а читал только в интимном дружеском кругу, главным образом в доме Журавлёвых, на одной из сестёр которых был женат Василий Иванович Шерстенников, много лет работавший потом зам. директора Кировской обл. библиотеки им. Герцена. Я с ним был не только знаком, но и дружен. Его жена рассказывала мне о чтении собственных стихов Николаем Заболоцким. В своих воспоминаниях о себе и Уржуме "Ранние годы" он упоминает и несколько фамилий уржумских гимназисток (Польнер, например) и реалистов. Но не многих.

В сборнике помещены воспоминания Михаила Касьянова, тоже уржумского реалиста, друга Коли Заболоцкого, с которым они вместе по окончании реального училища отправились в Москву, где и поступили оба на медицинский ф-т университета. Но Касьянов его окончил и стал врачом (не знаю, жив ли он сейчас), а Заболоцкий через год уехал сначала обратно в Уржум, а затем переехал в Ленинград.

(((Тут же, вместе с письмами М.Р. лежала уржумская районная газета "Кировская искра" (1978. 6 мая), где на последней странице шапка – "Завтра 75 лет со дня рождения Н.А.Заболоцкого" и кусочек воспоминаний М.Касьянова:

"Осенью 1913 года я был принят во второй класс Уржумского реального училища. С четвертого-пятого класса у нас по успехам в науках образовалось твёрдое ядро, куда входила первая пятёрка учеников: хромой Серёжа Казанцев, Мишка Быков, Гриша Куклин – мой особо закадычный товарищ, Володька Марков (это мой дядя Володя, который потом до конца дней своих поддерживал знакомство с Касьяновым. – Борис) и я. Вот в этой пятёрке и возникла мысль о журнале. Когда мы собрались у Быкова, были и другие товарищи из нашего класса и, кроме того, ещё один мальчик. Я с ужасом сказал Мишке шепотом: "Это же четвероклассник". – "Ничего ответил Миша, - он головастый паренёк, стихи хорошие пишет". Паренёк действительно был лобастый, немного смущался, но взгляд имел твёрдый. Это была моя первая в жизни встреча с Николаем Заболоцким (он писался тогда – Заболотский). Николай начал слагать стихи с одиннадцати-двенадцати лет. Он сам считал, что "это уж до смерти". Мне он как-то сказал: "Знаешь, Миша, у меня тётка есть, она тоже пишет стихи. И она говорит: "Если кто почал стихи писать (он так и сказал – почал), то до смерти не бросит". В то время, когда я впервые с ним познакомился, Николай был белобрысым мальчиком, смирнягой, со сверстниками не дрался, был неразговорчив, как будто берёг что-то в себе. Говорил он почти без жестов или с минимальными жестами, руками не махал, как мы, все остальные мальчишки, фразы произносил без страсти, но положительно, солидно. Страсть и оживление в спорах я увидел в нём уже позднее, в юности.

С тех пор я уже не терял связи с Николаем. Затея с журналом длилась, по-видимому, несколько лет. …В натуре Николая уже с юных лет, наряду с серьёзностью и склонностью к философскому осмысливанию жизни, было какое-то весёлое, а иногда и горькое озорство. …В 1918 году Николай написал шуточную поэму "Уржумиаду", в которой фигурировали товарищи по реальному Борис Польнер, Николай Сбоев, я, а из гимназисток Нюра Громова (моя пылкая и безответная любовь) и Шурочка Шестоперова. Поэма не сохранилась, и я, к сожалению не помню даже отрывков из неё.

…К 1919 году … относится наиболее близкая дружба наша с Николаем. Мы виделись почти ежедневно. Чаще всего я приходил к нему на так называемую "ферму" (опытная сельскохозяйственная станция), где работал и жил отец его Алексей Агафонович. …Там можно было говорить и спорить о жизни, философии, о литературе вообще, а главным образом о поэзии. …В клубах табачного, в основном махорочного, дыма мы с Николаем читали друг другу свои стихи, критиковали их, осуждали, восторгались и снова осуждали. Из посвящённого мне стихотворения Николая помню:

…В темнице закат
золотит решётки.
Шумит прибой,
и кто-то стонет,
И где-то кто-то
кого-то хоронит,
И усталый сапожник
набивает колодки.
И человек паладин,
Точно, точно тиран
Сиракузский,
С улыбкой презрительной,
иронически узкой
Совершенно один,
совершенно один.

Мне это стихотворение очень понравилось, особенно последние четыре строки. Оно накидывало на меня романтический плащ. Но Николай мог быть иногда и коварным другом. Нельзя было распознать, когда он говорит серьёзно и когда подсмеивается над тем, кому посвящает свои творения.

В то же время, в начале 1920 года, Николай написал своего "Лоцмана", стихотворение, которое он очень любил и считал своим большим и серьёзным достижением.

…Я гордый лоцман,
готовлюсь к отплытию,
Готовлюсь к отплытию,
к другим берегам.
Мне ветер рифмой
нахально свистнет,
Окрасит дали
полуночный фрегат.
Всплыву и гордо
под купол жизни
Шепну богу:
"Здравствуй, брат!"

Стихи были характерны… С этим настроением мы вступали в жизнь и на меньшее, чем на панибратские отношения с богом, не соглашались".

В ту пору слово Бог не писали с прописной буквы. А панибратство, конечно, было в моде. Увы… Оно и сегодня по-прежнему… Иногда… Но вернёмся к письму М.Р.)))

В Москву они уехали по предложению двух уржумских учительниц – Нины Александровны Руфиной, кажется, преподававшей литературу в классе Заболоцкого, и Екатерины Васильевны Левицкой, преподавательницы как будто естествознания в женской гимназии Уржума или в городском училище. Они уехали в Москву прежде Заболоцкого и Касьянова и подыскали им квартиру даже в Москве.

Как-то на одном вечере домашнем (уже там, в Москве) был затеян конкурс на быстроту сочинения четверостишия о любом человеке из присутствовавших на вечере. Победителем оказался Николай Алексеевич – он быстро сочинил необидную эпиграмму:

Ваша чудная улыбка
Есть улыбка Саламбо.
Вы – прекраснейшая рыбка,
Лучше воблы МПО.
То есть Московского потребительского общества…

В Ленинграде в 1925 году Николай жил в обществе случайно объединившихся в одной мансарде на Петроградской стороне людей, из коих трое были из Уржума: некто Резвых, Н.Заболоцкий и Николай Сбоев, наш с вами одноклассник. Его перу принадлежит в сборнике небольшой, но интересно, оригинально написанный очерк "Мансарда на Петроградской".

…Вторую половину 30-х и первую 40-х годов Заболоцкий был в заключении в Караганде и на Урале. Там он начал  свой знаменитый теперь перевод "Слова о полку Игореве", считающийся лучшим среди других переводов.

По возвращении в Москву он стал писать лирические стихи, они общепризнаны теперь как произведения большой художественной силы.

У нас в Кирове с младенчества живёт и работает поэт и фольклорист Леонид Владимирович Дьяконов (я о нём не раз публиковал свои статьи, очерки, рецензии). Он – двоюродный брат Заболоцкого по матери, урождённой Дьяконовой (из Нолинска). Не так давно Дьяконов зашёл ко мне со своей двоюродной сестрой Натальей Алексеевной, которая приходится родной сестрой поэту. Она сказала, что давно хотела со мной познакомиться, но всё как-то не решалась прийти одна. И вот пришла с двоюродным братом, моим приятелем с юношеских лет. Она многое мне порассказала и ещё обещала рассказать о своём талантливом, но безвременно ушедшем брате.

…Скоро опять новый год… В старости уже нет того оживления, тех мечтаний и надежд. Всё уже пережито, перегорело в душе, обратилось в прах и пепел. Ждать нечего – годы не льстят надеждой… Это ещё не пессимизм, но всё-таки реальность. Живёшь уже больше интересами детей, внуков и друзей.
Ну, будьте здоровы и счастливы. Ваш старый товарищ М.Р."

Как эти письма попали к матери? Только так, видимо: дядя Миша послал ей когда-то давно. Ещё одна краска… Стародавняя уржумская жизнь… старые, давно ушедшие люди… Дядя Миша, дядя Володя… Девяносто лет назад, летом, братья приезжали из Уржума домой. У отца в большом амбаре на втором этаже завели библиотеку, где сосредоточились чуть ли не все русские классики. Мать моя девчонкой любила туда уходить, чтоб вдоволь "начитаться". Была наряжена в красное платье и чёрные чулки, а потому братья доводили до слёз: "На чёрных лапах красный гусь! На чёрных лапах…" Любили придумывать дразнилки. Например, начнут нараспев говорить: "Маня лапши хо-о-очет!" Если начнёт плакать, продолжают: "Маня из-моро-о-оза!" Из какого-такого "мороза"? Теперь уж не спросить… Поэтому она не грустила, когда братьев на зиму снова увозили в Уржум...

P.S. Внезапно поумневши, решил по косвенным данным найти вятского знакомого дяди моего Михаила Маркова. И - чудо - нашёл:
Михаил Михайлович Решетников
(1903–1990)

Е. А. Мильчаков

В 2008 г. исполнилось 105 лет со дня рождения Михаила Михайловича Решетникова, литератора и журналиста, одного из зачинателей литературного движения на Вятке в первые послеоктябрьские годы.

Он родился 31 августа 1903 г. в Вятке. Отец, Михаил Николаевич, закончил Санкт-Петербургскую духовную академию, но священником не стал. Преподавал русский и латинский языки в Вятском духовном училище.

Был секретарём губернской управы, земским начальником Малмыжского уезда, мировым судьёй. После революции работал консультантом по юридическим проблемам на различных предприятиях.

Мать – урождённая Тронова Мария Ивановна, была выпускницей Вятского епархиального училища с квалификацией «домашняя учительница».

В 1925 г. Михаил Решетников окончил Вятский педагогический институт. Учительствовал в школе, в промышленно-экономическом техникуме.

С октября 1933 г. по январь 1936 г. жил в Ленинграде. Работал экскурсоводом, библиотекарем, преподавателем русского языка и литературы в военно-политической школе. Затем вернулся в Вятку и снова преподавал.

Настоящим же его призванием было не учительство, а литературный и журналистский труд. Творчество Михаила Михайловича можно разделить на три этапа:  до ареста; на поселении; после реабилитации и возвращения домой.

В 20-е и 30-е гг. среди многочисленных литературных кружков существовало объединение «Зелёная улица», одним из активных участников которого был и молодой публицист Михаил Решетников. В коллективных сборниках и газете «Вятская правда» печатались его стихи и рассказы, переводы из удмуртского фольклора и статьи.

Мне посчастливилось знать его со второй половины 30-х гг. теперь уже прошлого века. (Короче, с тех пор, как я себя помню).

До войны Михаил Михайлович жил в посёлке, на сегодняшней Профсоюзной улице. Деревянная двухэтажная коммуналка. Маленькая квартирка. Окна вровень с землёй. Рядом «Всполье», заброшенное Богословское кладбище и на месте сегодняшнего Дома народного творчества – разрушенная церковь. Одиноко стояло здание Северной поликлиники, а дальше – труба ТЭЦ №1. На пустыре, заросшем бурьяном, гигантскими лопухами, репьём и кустами паслись козы, стайками бродили куры.

Я часто бывал у Решетниковых с отцом. Их дружба началась в 20-е гг. и продолжалась всю жизнь.

Михаил Михайлович писал впоследствии: «Нас связывало более чем сорокалетнее душевное единение, та дружба, которую оказались не в силах разрушить ни время, ни расстояния, ни трагические повороты судьбы».

Кроме отца, он был дружен и с моим дядей, Львом Михайловичем Лубниным. Эту пару в городе знали многие, особенно учащиеся, молодёжь, пишущая и окололитературная братия. Когда они шли вдвоём по улице, то на них невольно обращали внимание, особенно женщины.

Импозантный Лев Лубнин. Гвардейских статей, под метр девяносто. В очках, шляпе, френче. Бриджи и кожаные краги завершали экипировку.

Михаил Михайлович Льву до плеча. В кепке, чеховское пенсне. Элегантный костюм модного покроя со шлицей. Красивый галстук.

Они часто выступали в школах, клубах, на предприятиях.

Одним из наиболее значительных произведений М. М. была повесть «Угор», опубликованная в 1930 г. в коллективном сборнике «Утро колхозов».

В 1937 г. в сборнике кировских и удмуртских писателей «Стихи и рассказы» были напечатаны его поэтические переводы.

В это время в печати и на собраниях начались злобные нападки на членов писательской организации, а потом большинство из них подверглось репрессиям. Михаила Михайловича арестовали 6 апреля 1938 г.

Снова я с ним встретился уже в конце 50-х, когда его после почти двух десятков лет скитаний по тюрьмам, лагерям и поселениям реабилитировали и разрешили жить в Кирове. Он познал бухгалтерское дело, женился второй раз, и были у него от этого брака две симпатичные умные дочки.

На поселении в Сольвычегодске творчески воспрянул и начал активно заниматься литературной работой. Сотрудничал с газетой «Социалистический Север», писал стихи, сказки и рассказы.

Я звал его «Мин херц». Он не возражал. Это обращение ему нравилось. Всем знакомым он с улыбкой говорил, что Женя Мильчаков величает его «Мин херц».

С отцом у него было много общего: страсть к редким интересным изданиям, споры и беседы о литературе, писателях и поэтах. Любили совместные скромные застолья. С удовольствием ездили в творческие командировки, выступали в самых различных аудиториях.



+++