Я поднимался на самый верхний этаж с комфортом в виде лифтА,
Который безбожно изнасиловала и обоссала какая-то гопота.
По большому счету им надо было оторвать, к чертовой матери, руки,
Чтоб следующий раз, перед тем как что-то сделать, думали. Суки.
Я слизывал со стен информацию, что какая-то Лена – ****ь.
Тот, кто это писал, решил даже ее телефон ниже чуть-чуть написать.
Это такая современная форма мести влюбленных, когда влюбленность сгорает.
А Лена себе спокойно живет и про то, что она ****ь совершенно не знает.
Скорее всего, ей просто по боку на надписи какого-то малолетнего дрочера.
Его диагноз легко прослеживается по орфографии и по корявому почерку.
Между тем многострадальный лифт преодолевал со скрипом за этажом этаж.
Если бы он был живым, его бы, наверное, каждый раз бил нервный мандраж,
Когда в него входит какая-то алкопьянь, которая еле держится на ногах.
Если б он был живым, то за полгода он бы поседел у нас на глазах.
Но он, натужно кряхтя, уперто карабкался вверх.
Между пятым и шестым этажом слышался каких-то укурков смех.
Возможно, именно эти укурки его лицо и изувечили.
Если бы он мог однажды в темном переулке им выйти на встречу,
То он, наверное, без слов сразу же проткнул им горло ножом
Или забил бы в мясо рукой с зажатым в ней кирпичом.
Но он заперт в шахте и движется в ней в пределах одной вертикали.
В скрипе его ржавеющих блоков и тросов слышится столько печали!
Вы бы только знали, сколько он вытерпел всякого сброду,
Продолжая день за днем выполнять свою работу в любую погоду.
Даже ночью, когда дом замирает, он не спит, а так… кимарит в полглаза.
И мечтает, что когда-нибудь без предупреждения, сразу,
Какой-то бюрократ, поставив пустой графе свой решающий маркер,
Оправит его умирать, тихо ржавея, на свалку.