Сидоров и другие

 
Книга  артефактов:
стихов, фаллических песен, комедий

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

«Аристотель («Поэтика», гл.4) возводит начало комедии к «зачинателям фаллических песен, и поныне остающихся в обычае во многих общинах». «Фаллические песни» — песни, исполнявшиеся в процессиях в честь богов плодородия, особенно в честь Диониса, с несением при этом фалла как символа плодородия. Во время таких процессий разыгрывались насмешливые мимические сценки, отпускались шутки и бранные слова по адресу отдельных граждан; это  те самые песни, из которых развился сатирический и обличительный литературный ямб («так как ямб  наиболее близок к разговорной речи», Аристотель)… В смехе и сквернословии видели жизнетворящую силу, и обычные представления о благопристойности на это время снимались. Термин «комедия» (komoidia) обозначает «песню комоса». Комос — «ватага гуляк», совершающих после пирушки шествие распевающих при этом песни насмешливого или хвалебного, а иногда и любовного содержания. Комосы имели место и в религиозной обрядности, и в быту. В древнегреческом быту комос иногда служил средством народного протеста против каких-либо притеснений… Аттические крестьяне, будучи обижены кем-либо из горожан, направлялись по ночам ватагой в город к дому обидчика и подвергали его общественному поруганию… Другая отличительная черта «древней» комедии — полная свобода личной издёвки над отдельными гражданами с открытым названием имён».

Иосиф Моисеевич Тронский  «История античной литературы».




 ПРЕЗЕНТАЦИЯ  КУЛЬТУРНЫХ ГЕРОЕВ
(более или менее трезвая  редакция)

   Поэты слетались, как воробьи,  в кафе «Монмартр»,
пили  абсент (его привезли из Франции), читали стихи.
Пьяный мужчина целовал мне руки.
Так начинался во Владивостоке месяц март,
падала вода за воротник.
«Это птичка обронила помёт со стрехи» —
вдруг экспромт сотворил
сексуальный баловник
филолог  Чичаев Кирилл
(он изменяет с музой).
Поэтичней было бы, конечно, ласточка,
ведь это птичка Мандельштама,
но, сами понимаете,   не к сроку:
в это время ласточки  ещё в пути,
летят, наверное,  над Китаем.
Прогони вон болтливую сороку,
 Кто-то собаку мутузил.
Самогон разливали из-под полы,   
читали нерукотворные творенья.
Гости хлопали, просили на бис, потом сдвигали столы,
кто-то преклонил предо мной колено,
гладил руки (всё тот же мужчина);
рядом стоял  латентный Сидоров —
он, наверное, завидовал;
предложили скинуться   ему  на бюст в Чувашии
в исполнении скульптора  Барсегова,
снова пили абсент,
вспоминали Рембо+ Верлена.
Официанты пугались
 культурного сборища  поэтов,
безденежного и  одичавшего.
 — От них никакого проку, —
ни заказов приличных, ни чаевых,
и когда же они уйдут отседова?
Администратор  Наташа,  моя знакомая,
была взволнована и тоже сетовала.
Требовали  шекспиро-маршаковских сонетов,
пережевывали поэтический жмых,
спрашивали: «Что такое морена?»
Кстати, у Кости Дмитриенко отобрали нож.
Он хотел его вонзить в мою руку —
видно, из ревности, говоря откровенно.
Ну,  так что ж,
не ему целовали руки!
Против насилия
выступала пацифистка Елена Васильева,
никто никого уже не слушал,
всем невтерпёж,
сплёвывали постмодерна лузгу
в буржуазном кафе…
 Всё смешалось в моём мозгу:
суицидальные провокации  Зимы,
а зелёное платье Юли Шадриной
(она была подшофе)
переливалось, как  халявный абсент.
Всё закончилось флиртом
и невинными шалостями.
Такой вот литературный  беспрецедент,
не ведающих  Колымы.

2001