Из спальни
выйти на крыльцо,
зевнуть, почесать затылок…
Выронить из рук
луны волосатый обмылок…
Курочка, яйцо,
мелодичный стук
в наковальне…
Вдоль железной дороги
идут работяги,
на широких плечах
несут шпалы,
громко ругают
комсомольцев-буржуев:
«Ёлы-палы…»
Их оранжевые тужурки
похожи на линялые
пролетарские стяги.
Вот умывальник
на заборе —
словно писающий мальчик
в головном уборе.
Огород не полот,
издателем роман запорот,
капает вода за ворот.
Поехать что ли в город?
«Буквы набухли на ветках белой сирени, берёзы…»
Вспомнить о том, что от Эммы Бовари
сбежала собака —
вот о чём её слёзы
и мне её жалко;
что речь, как обещание смысла,
тоже тихой сапой
от меня сбежала,
а ведь не жена
и не служанка,
а просто Время…
Товарный поезд, взмыленный,
промчался на Запад,
до Кёнигсберга,
пока ЕС границу не запер.
Тучи ползут с одышкой.
Вода стекает с коромысла…
У неба живот,
как у беременной,
насмерть
распорот —
так рождается молния!
Радуга, как набухшие желёзы…
И вот те на — померкла,
не успел сказать: «Ра…»
Жизнь моя весёленькая —
курам на смех,
как стишок
наспех…
…А не поеду в город, почитаю книжку,
Иммануила Канта,
поиграю с мышкой…
Что ли отважиться на харакири?
…Зароют в речь меня,
комьями слов
забросают рот…
****ись, какого рожна,
тоже мне киллер!
Пойду-ка есть плов…
—
Стихи мои непородистые,
дворовые,
и сам я шалопай…