Дневальный рядовой Кобылкин уснул на тумбочке,
то бишь на посту.
Блохи покусывали его лодыжки, чесалось в паху,
но он ничего не чувствовал —
крепок сон молодого бойца!
Стрелки часов примёрзли к циферблату
за полчаса до подъёма роты.
Солдат Тихоня повернулся лицом к ефрейтору Панаётти
и шепотом спросил:
— Ефрейтор, что такое эмпириокритицизм?
— Спи, Тихоня, я знаю ход твоих извращённых мыслей…
И тут ефрейтор проснулся от собственного голоса.
В ногах у Тихони спала штабная крыса.
Солдат Тихоня вздрагивал во сне и что-то бормотал.
Панаётти прислушался.
— Не ссы, Лао-Цзы! Отсасывай!
Сегодня ночью Тихоня (будущий философ)
наглотался через шланг солярки,
которую дембеля заставили воровать из бензобаков,
и теперь его кумарило во сне,
он бредил идеалистической философией Беркли и Юма.
Воздух пропитался духаном сырых портянок,
немытыми солдатскими телами (в субботу обещали баню,
если отремонтирую водовозку, и подвезут воду).
Панаётти пнул крысу —
та взвизгнула и упала в сапог.
Ефрейтор Панаётти выскочил из казармы с ***м наперевес,
торчащим из зёва ширинки —
как флагшток на плацу.
Луна, как девка, таращилась на солдата.
Он поливал, приподняв подбородок,
струя пристывала к сугробу.
— *** проссышь эмпириокретинизм, товарищ майор, —
сплюнул он, подумав о солдатском везении.
Только в эти предрассветные минуты,
когда наступала эрекция
он ощущал себя человеком,
в нём пробуждалось то,
что называется чувством долга и солдатского достоинства,
но чем больше он вглядывался в ****ский лик луны,
и по мере того, как иссякала струя,
его сознание эманировало в лунном сиянии…
Панаётти вернулся в казарму,
передвинул стрелки часов на сорок минут назад,
стянул с себя штаны и рубаху,
нырнул под одеяло и приткнулся к Тихоне с мыслью:
чтобы тот больше не спрашивал его
об эмпириокритицизме…
и чтоб не стягивал с него шинель…
и чтоб не кусали блохи…
и хунхузы не вырезали роту...
и чтобы родина не страдала
интернациональным долгом…