Проза и поэзия Арсения Несмелова неотделима от его биографии, а также от истории страны. Они настолько тесно переплелись в единое целое, что и прозу его, и поэзию его можно назвать литературой жизни. Жизнетворчество — вот пафос Арсения Несмелова. Вымысла в ней лишь настолько хватает, чтобы жизненный сюжет вместился в ёмкую литературную форму. Она, как правило, не отличается стилистической изощрённостью: по-армейски прямодушна, лаконична, стремительна, метка как выстрел и жгуча как взмах шашки. Такая же его поэзия, в основном сюжетная. Его проза вся в движении — как жизнь поручика Арсения Несмелова.
Читателю, который возьмёт в руки двухтомник литературных произведений Арсения Несмелова (Владивосток, «Рубеж», 2006), я бы предложил следующую стратегию прочтения: «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, юнкерская проза Александра Куприна, военные рассказы о русско-японской войне Викентия Вересаева; повести о гражданской войне красноармейских авторов, скажем, «Сорок первый», Бориса Лавренёва или «Конармия» Исаака Бабеля; «Дикую дивизию» «белогвардейца» Николая Брешко-Брешковского, роман «Дроздовцы в огне» Антона Туркула или «Враги» Якова Ловича; роман «Белая Гвардия» Михаила Булгакова, советская послевоенная лейтенантская проза Виктора Некрасова, Константина Воробьёва, Григория Бакланова…
Потеря времени, если вы посвятите этому непрерывному и последовательному чтению, восполнится немалыми открытиями в области духа русского человека, а также смысла русской истории. Вы проследите эволюцию образа русского воина в литературе во временной перспективе. Таковы мои будут рекомендации. В общем, это сугубо мужское чтение — для тех, кому не отказывает мужество и благородство. Читая все эти книги, вам уже не придётся выбирать «ту» или «иную» политику. Но вы всегда будете, я уверен, на стороне автора, независимо от того, какие политические убеждения вы разделяете в настоящий момент. История едина, её не расколешь. Сейчас у нас хватает мудрости соединить все концы, а тогда все эти концы рубили наотмашь. Нет уже никакого смысла винить прежнюю советскую власть в гибели поэта в тюрьме пересыльного пункта в Гродеково, в Приморье, в 1945 году. Есть конкретные люди, с именами, охранники, конвоиры, кто мог оказать бывшему врагу, хотя бы из милосердия, медицинскую помощь, но не оказал, когда он беспомощно умирал от кровоизлияния в мозг, лежа на цементном полу. Таких людей следует винить. Могила его неизвестна. Кости многих других русских писателей разбросаны по дальневосточной земле, так что литературой она не обделена, как бы ни звучало это иронично и горестно.
Каждый художник развивается в своей собственной идеологеме или мифологеме. Арсением Несмеловым двигала «поэзия борьбы, которой вечно мы дышали». После поражение кадетского восстания в Москве в октябре 1917 года, куда прибыл после сражений и ранения на германском фронте в первой отечественной войне тогда ещё Арсений Митропольский, бежал с уцелевшими кадетами в Сибирь, в Омск, где стал под знамёна армии адмирала Колчака. Между этими событиями он успел издать в Москве тоненькую брошюрку со своими рассказами и стихами о фронтовой жизни. Однако по настоящему его талант возрос во Владивостоке, куда вытолкнула его волна гражданской войны уже после поражения армии Колчака. Бежал он по КВЖД, через Харбин. Всё это можно прочитать в коротких мемуарах «О себе и Владивостоке», «Наш тигр». Вся остальная его проза — художественная, то есть фактография жизни перевоплощена в художественные образы, однако при внимательном чтении всегда можно выделить такие куски, в которых очень зримо прочитываются события из личной истории Арсения Несмелова. Воспользовавшись таким фактурным материалом, я решил по мотивам его прозы написать сценарий художественного фильма «Белая флотилия», в котором проследил судьбу с момента, когда он подростком становится воспитанником московского кадетского училища, и до последних его дней в Гродеково. Когда действительно дальневосточные окраины России станут в центре внимания, то трагедия одного русского солдата, найдёт своё осмысление на экране. А сейчас имя его, к сожалению, мало кому известно. Не многие проникаются сочувствием. История страны — это история каждого русского человека.
Арсений Митропольский взял себе литературный псевдоним в память о погибшем под Тюменью друге. Читатель, обращающийся к прозе Арсения Несмелова, должен помнить, что за этим именем стоит человек, чья судьба канула в неизвестность. За этим именем полки других безымянных офицеров русской армии. Вот почему я взялся за этот сценарий, рассматривая его судьбу как общерусскую трагедию. Как бы ни были очевидными эти слова, но убедить нужных людей в этом оказывается не легким делом.
История проехалась по коже писателя. Он эпик, он летописец. Эпоха смут порождает такого рода эпических повествователей. Жизнь в его прозе грубыми кусками торчит из неприхотливого литературного обрамления. На глаз виден её состав и сплав. И этот металл прозы кажется хрупким, ломким, непластичным. Его проза всегда динамична. Деталь наряду с панорамным планом, беспощадный взгляд на войну, фронтовой солдатский быт делают его беспафосную военную прозу фактурной, зримой, осязаемой, импрессионистичной, злой. Это реализм действия, а не психологии. Однако в ней есть не только описания мужества, но и оправдание человеческого страха перед лицом реальной смерти.
Характерные фразочки писателя: «ну это уже психология», или «черт его знает, что за психология у шестнадцатилетнего парня — поди-ка разберись в ней!», — говорят не о том, что его прозе чуждо описание психологии героев, что он, как писатель, слаб в этой области, а о том, что это погружение в психологию героев тормозит развитие сюжета, всегда динамичного; психология героя раскрывается в его поступке, который часто становится кульминацией новеллы. Кстати, это относится и к пейзажам, которые огромное значение имеют, например, у Льва Толстого. Фигуры, конечно, не сопоставимые, но я сопоставляю вовсе не фигуры и дарования, а повествовательные манеры. Отсюда, видимо, его «нелюбовь» к любви, требующая описательности. Несмелов в прозе и в поэзии — автор не нюанса, а жеста. Может быть, в биографии поэта Арсения Несмелова было мало любви — такой, которая бы целиком захватывала его натуру. Правда, во Владивостоке у него была жена, был ребёнок… Любовь в его прозе возникает случайными эпизодами, как правило, курьёзными, но никогда не становится главной темой его рассказов. Зато как же вкусны эти любовные эпизоды! Женщина стоит где-то в сторонке, на периферии его литературных интересов. Это не значит, что у него нет женских образов.
В рассказе «Герр Тицнер» (1936), темой которого стали шалости подростков-кадетов против комичного преподавателя-немца, даже не рассказывается, даже не описывается, а даётся штрихом, импрессионистично любовные переживания однокашника-второгодника, некоего шестнадцатилетнего кавказца Карачьянца — «великовозрастного дурака с подбородком, уже обрастающим иссиня-чёрной щетиной», — влюблённого в дочку старшего корпусного врача, которая с прошлой зимы после обеда появляется на плацу в ожидании своего избранника. Это любовное томление кадета передано комично, через образ… жабы, которую он притащил в класс в банке с водой. Для чего? Интрига заключалась в том, чтобы этой жабой отвлечь преподавателя по естественной истории и таким образом стащить из ящика стола скальпель, которым он мог бы сбрить перед свиданием ненавистную ему щетину. О девушке мы узнаём только, что у неё были серые глаза, что ей четырнадцать лет, что зовут её Мурочка, и всё! Любовь не стала главным событием рассказа, как мог бы изобразить Куприн. Несмелову, как писателю, несвойственно вживаться в чужие чувства. Как правило, своим опытом чувств она наделяет персонажей.
Таким же случайным эпизодом стала романтическая встреча с польской девушкой Бронкой из новеллы «Полевая сумка» (1936), написанной от первого лица. Герой, одинокий поручик Мпольский, которого никто не провожает, отправляется на западный фронт. В один из дней после начала войны он квартируется в доме деревенского «пана» и знакомится с хозяйской дочкой. «Беленькая, чистенькая, совсем барышня, только руки мозолистые. Таких ясноглазых девушек в России нет». Утром, подавая герою умываться, она выражает ему сочувствие, если он, «барзо младый», будет ранен. «Я растопырил намыленные руки и обнял её, не касаясь платья мокрыми ладонями. Она не вырывалась, когда я её целовал». Затем сообщается: «Через час выступаем. Не спал почти всю ночь. Вырвал Бронку из-под носа Немечека и увёл на зады к скирдам. Валялись на сене и целовались. Мне было жаль её, беленькую, тоненькую, похожую на барышню». При отступлении русских войск наш герой вновь встретил польскую девушку. «Помню запах тела и запах дыхания Бронки. На ней была какая-то неуклюжая ватная шубейка, вроде той, которые в Москве носит прислуга из бедных домов. Под шубейкой же мои руки находили упругие груди девушки. Бронка не сопротивлялась и ни о чём не просила. Она, как и мы все, оглушены войной. Всё стало для неё иным, как и для нас. Всё по-другому — проще, примитивнее, жестче и радостнее».
Кажется, эти последние четыре слова могли бы характеризовать не только жизнь Арсения Несмелова, но и его литературный стиль. Прощание с девушкой описано так: «На рассвете, когда я уже стоял в строю, девушка выбежала на улицу и сунула мне в руку узелок. В нём были яблоки и кусок пирога с картошкой. Дар бедности и любви. Платочек я спрятал на память, он чёрный, с красными розанами. А пирог и яблоки мы съели на привале».
Читатель так и не разглядел лица, черт девушки — только её профиль, нарисованный чернильным карандашом, остался на обратной стороне полевой книжки. Эти скупые факты любви, больше тоски по ней, чем самой любви, делают повествование ещё более эмоциональным, напряжённым и правдивым. Новелла начинается с литературного приёма-клише: автор находит у харбинского старьёвщика офицерскую полевую сумку и, предполагая, что там «что-то» должно сохраниться, выкупает её и не обманывается: обнаруживает полевую книжку с записями. Читатель догадывается, что она-то и есть литературный документ первой мировой войны, засвидетельствованный поручиком Арсением Митропольским.
Однако, возьмём другой рассказ, (и он единственный), который как бы опровергает то, о чём говорил выше. В нём есть и нюанс, и психология. Это рассказ «Ночь в чужом доме», опубликованный 15 августа 1945 года, за несколько дней до ареста Несмелова советскими властями. Главное достоинство Несмелова-писателя изображение подробностей быта войны — ни баталий, ни сражений.
Когда Арсений Несмелов пишет о годах, проведённых в кадетском училище, вспоминается его любимый Куприн, обучавшийся, кстати, в том же самом кадетском училище, что и Несмелов; когда он пишет о событиях на германском фронте, хочется поставить его в ряд с западноевропейскими писателями «потерянного поколения»; когда он пишет о гражданской войне, вспоминаются авторы с другой стороны баррикады — упомянутый уже Борис Лавренёв, Сергей, Диковский, Борис Пильняк, Александр Фадеев. Все они родом были из русской литературы, может быть «Севастопольских рассказов» поручика Толстого. Над всеми ими господствовал общий стиль «динамического реализма» — термин, вынесенный в заголовок литературного манифеста группы харбинских писателей, в число которых входил Арсений Несмелов.
Мне лично симпатично сопоставление двух фигур — Арсения Несмелова и Бориса Лавренёва. Один из них, Несмелов, называет себя «сшибленным революцией», «раздавленным социальным сдвигом», а другой, Лавренёв, вырос из плоти революции. Первый боролся «за святую многовековую Русь», второй за новую Россию. Живые противостоят друг другу, а мертвые соседствуют в одном ряду. Однако примиряет их не смерть, а русская литература. Любимец обоих писателей — поручик Михаил Лермонтов. Мы не ставим их по разные баррикады, мы выводим их из баррикад в один ряд. Имеет смысл говорить о литературном направлении «прозы поручиков», подобно тому, как мы сейчас говорим о советской «лейтенантской прозе».
Рассказ «В чужом доме» заканчивается словами, в которых так пронзительно звучит голос не автора, а Арсения Митропольского, напрямую обращающегося к нам, ныне живущим: «Всякий ищет своё… Собака кость с остатками мяса, мать удачи для сына, сын — славы. Безумная женщина, не замечая любви мужа, стремится к другой любви. А чего ищу я? Ничего. Я люблю только точно писать жизнь, как пишет её художник-реалист. Я хотел бы, чтобы мой потомок, удалённый от меня бесконечно, прочитав написанное мною, подумал: «А ведь он дышал и чувствовал совсем так же, как дышу и чувствую я. Мы — одно!» И подумал бы обо мне как о друге, как о брате. Но, Боже мой, чего же, в конце концов, я хочу? Не больше, не меньше как бессмертия!»
15-16 ДЕКАБРЯ 2008