В 1988 году, помнится, меня сильно зацепило своей неподдельностью, беззащитностью, простодушной искренностью и ещё чем-то неуловимым одно стихотворение Михаила Семенко в мартовской книжке журнала «Дружба народов» – тогдашнего органа Союза писателей СССР. Там же, кстати, публиковались главы «Чевенгура» Андрея Платонова. Стихотворение называлось «Мальчик». Оно оказалось созвучным моему возрасту возмужания, тогдашнему мироощущению и моим стилистическим поискам в поэзии. Я соизмерял свой возраст с возрастом автора. Мы оказались на тот момент почти однолетки с той разницей, что между нами пролегла целая эпоха – он был вначале той советской эпохи, которую мы торопились закончить. В тот же год, или ранее, я сочинил стишок, где была такая аккордная строка: «Небо вдребезги, мы беженцы». Моё воображение рисовало футуристическую картину бегства советских народов из СССР (который вовсе не был вавилонским смешением языков). С тех пор прошло ровно двадцать лет, ещё одна взбаламученная эпоха. Я успел подзабыть об этой публикации, пока из книжной кипы мне в руки не выпал случайно тот же самый номер советского журнала. Я перелистал, бросил взгляд на свою пометку над стихотворением, и заново перечитал. Я как бы вернулся в тот провинциально-перестроечный 1988 год…
«Молодой я и многое взял, /Мир и жизнь постиг очень рано./ Душе моей хочется ласки, / Ещё дитя я – и когда же я взрослым стал?/ Я жажду дружбы, как и тогда, / Когда был наивным идеалистом,/ И хочу, чтоб меня кто-нибудь понял. / Мальчик я, и мечта моя – панна. / Непрактичен я, / И меня пугает женщина. / Я – незрелый, /И вся жизнь моя – белый круг. / Погодите – завтра я Арлекином стану, /И звякнут резко колокольчики на шее. / Вот – жизнь меня обогнала, / А я остаюсь романтиком, / И каждая моя мелочь – трагедия, / И каждая мечта моя – огонь вражеский, / И каждый порыв – ошибка, / И стремление – рабство. / Так попадаю в неволю я – / Создавая для себя волю, /И вольный раб – имя моё. / Не удивляйтесь моей смелости, /Ведь она сменяется смущением, / Гениальность сменяется бездарностью, /И слёзы друга – вот моя доброжелательность. /Я не знаю своих дорог, /Я творю, /Во мне рождается мир, /И его не было б без меня, /И когда пройдёт ночь – /Я опять ваш, /Я – обычный, /Подожженный жертвенным огнём, /Отдавший свободу свою на творение. /И сколько ночей тех будет – я не знаю, / И сколько дней. /Сам не принадлежу никому, /И ничто не принадлежит мне. /Я ещё маленький мальчик, / Не удивляйтесь силе моей. /Три седых волоса нашёл я в своей голове».
В то время я искал свой язык, и поиски эти сводились по большей части к «разложению» классической стихотворной формы. Я умышленно ломал стихи, полагая, что эта стилистика должна была бы соответствовать переломному времени, и вчитывался во всё непохожее, и верил, что поэзия – единственная форма обретения свободы. Тогда все переводные стихи в этом журнале казались мне «советскими» по языку – то есть, не важно было, на каком языке оригинал, и тогда я не обратил внимания на то, что это были украинские стихи, но уже в русском переводе Игоря Лапинского. Три стихотворения из этой подборки – «Искателям счастья», «Атавиза», «Я умру», – были написаны во Владивостоке в течение 1917 года. Сейчас, когда российская литературная карта стала разорванной, а Владивосток превратился в культурный анклав без своих устойчивых традиций, без почвы и школы, слабо связанный с метрополией, ему бы следовало сберегать имена, хотя бы ради сбережения себя. К моему удивлению, имени Михаила Семенко никто из местного литературного люда не знал и не слышал, книг поэта в библиотеках не обнаружилось. Что не мудрено. Приходится читать: «О существовании полноценного украинского литературного футуризма не подозревает не только большинство “авангардоведов” — специалистов, скажем, по Хлебникову, Маяковскому или Маринетти, но даже не все филологи-украинисты вполне просвещены в этой теме».
Владивосток, как подростковый город, начинал говорить заносчивым языком поэтов-футуристов, которых Белое движение выплеснуло на тихоокеанские берега – Бурлюка, Асеева, Третьякова. А до них начинал здесь Михаил Семенко! Три года пребывания на далёкой окраине, во Владивостоке и Сучане, с декабря 1914 по декабрь 1917, не прошли даром для литературы. Я никогда не держал в руках изданных книг поэта, но вдруг познакомился с одним человеком из Хабаровска, знатоком славянской литературы и творчества Михаила Семенко, у него оказалась книжка его стихов. Всё-таки держать в руках книгу поэта – это совсем другое ощущение, чем читать на интерфейсе электронные буквы. Вообще, его стихи того времени, написанные в жанре солдатского дневника, каковыми они и были по сути дела, следовало бы публиковать, стилизуя под нервный небрежный почерк поэта, поскольку содержание стихов не должно быть отделимо от их исполнения. Так поступают, кстати, японские поэты, передавая каллиграфией дух стихотворения. Я, правда, не знаю, сохранились ли его рукописи после расстрела поэта, которое случилось 24 октября 1937 года на Соловках ...
Стихи его, написанные во Владивостоке, оставляют ощущение неумелости и скорописи, как чернового наброска зрительных впечатлений и чувственных переживаний. Можно сказать, что стихи эти выполнены в авангардной манере, с оглядкой на русских футуристов – это был сознательный выбор, который он совершил ранее, в Петербурге. Но, по сути, это взвихренные, импрессионистические стихи, моментальные снимки настроений, а не постановочные картины.
Молодой поэт, в недавнем времени студент петербургского психоневрологического института, ученик Бехтерева, а параллельно в консерватории по классу скрипки, оказавшись во Владивостоке, где проходил службу в качестве телеграфиста, влюбился в местную барышню, которая в последствии стала его женой и уехала с ним на Украину. Во вступительной заметке Игоря Лапинского читаем: «Здесь родилось глубокое и тревожное чувство к будущей супруге; ему, этому чувству, он обязан высоким взлётом своей лирики, появлению в ней – и прежде всего в циклах «Осенняя рана», «Пьеро любит» – совсем новых мотивов, новых творческих решений. Здесь он и определил свой путь к «людям в кожанках», к революционному мажору поэм 1919-20 годов…».
Илья Эренбург в книге «Люди. Годы. Жизнь», вспоминая киевский период своей жизни в тревожном 1919 году, обмолвился всего двумя строчками о нашем поэте. «Среди украинских поэтов самым шумным был футурист Семенко; он был невысокого роста, но голос у него был сильным, он отвергал все авторитеты и уважал только Маяковского». На Украине он стал идеологом украинского футуризма, был самым заносчивым и громким поэтом. Подобно Маяковскому, который сбрасывал с парохода современности русских классиков, он ритуально сжёг святыню украинского национального сознания — «Кобзаря» Тараса Шевченко. Его пародийный портрет появится потом у Михаила Булгакова в романе «Белая гвардия» под именем персонажа Михаила Семёновича Шполянского. «Михаил Семёнович был черный и бритый, с бархатными баками, чрезвычайно похожий на Евгения Онегина». Его пронзительное стихотворение «Кондуктор» перевёл Юрий Олеша, мотивы другого его стихотворения отозвались у позднего Мандельштама.
М. Семенко, “Дні”, 1920
Не пишаються магазини вивісками,
Не біліють веранди наметами.
Позбивали брук грізні коні.
О. Мандельштам, “Как по улицам Киева-Вия”, апрель 1937.
Как по улицам Киева-Вия
Ищет мужа не знаю, чья жинка,
И на щёки её восковые
Ни одна не скатилась слезинка.
Не гадают цыганочки кралям,
Не играют в Купеческом скрипки,
На Крещатике лошади пали,
Пахнут смертью господские Липки.
Уходили с последним трамваем
Прямо за город красноармейцы,
И шинель прокричала сырая:
«Мы вернёмся ещё - разумейте…»
Как будет видно по стихам, в манере письма Михаила Семенко отразилось всё: и его увлечение скрипкой, и учёба в психоневрологическом институте, и импрессионистическая живописность, и даже телеграф. Всё пригодилось! Он будто телеграфирует свои стихи в наше самозабвенное будущее. За последние двадцать лет не удалось найти других публикаций поэта. Правда, его стихи вошли в антологию украинских футуристов, изданную в Венгрии, на кафедре русинской и украинской филологии пединститута небольшого провинциального городка Ниредьгаза как пособие для венгерских студентов-славистов. Всего в этой антологии собраны стихи двадцати двух поэтов-футуристов, среди которых есть такие имена: Юлиан Шпол, Гео (Георгий) Шкурупий, Олекса Слисаренко, Владимир Ярошенко, Андрей Чужой, ранние Мыкола Бажан и Юрий Яновский. Можно сказать, что с именем Михаила Семенко мы открываем украинский футуризм, неожиданно проросший во Владивостоке. Чего только не приживается на нашей дальневосточной земле «от начала третичной эпохи»!
13 июня 2008