(в переложениях с украинского Александра Белых)
В 1988 году, помнится, меня сильно зацепило своей неподдельностью, беззащитностью, простодушной искренностью и ещё чем-то неуловимым одно стихотворение Михаила Семенко в мартовской книжке журнала «Дружба народов» – тогдашнего органа Союза писателей СССР. Там же, кстати, публиковались главы «Чевенгура» Андрея Платонова. Стихотворение называлось «Мальчик». Оно оказалось созвучным моему возрасту возмужания, тогдашнему мироощущению и моим стилистическим поискам в поэзии. Я соизмерял свой возраст с возрастом автора. Мы оказались на тот момент почти однолетки с той разницей, что между нами пролегла целая эпоха – он был вначале той советской эпохи, которую мы торопились закончить. В тот же год, или ранее, я сочинил стишок, где была такая аккордная строка: «Небо вдребезги, мы беженцы». Моё воображение рисовало футуристическую картину бегства советских народов из СССР (который вовсе не был вавилонским смешением языков). С тех пор прошло ровно двадцать лет, ещё одна взбаламученная эпоха. Я успел подзабыть об этой публикации, пока из книжной кипы мне в руки не выпал случайно тот же самый номер советского журнала. Я перелистал, бросил взгляд на свою пометку над стихотворением, и заново перечитал. Я как бы вернулся в тот провинциально-перестроечный 1988 год…
«Молодой я и многое взял, /Мир и жизнь постиг очень рано./ Душе моей хочется ласки, / Ещё дитя я – и когда же я взрослым стал?/ Я жажду дружбы, как и тогда, / Когда был наивным идеалистом,/ И хочу, чтоб меня кто-нибудь понял. / Мальчик я, и мечта моя – панна. / Непрактичен я, / И меня пугает женщина. / Я – незрелый, /И вся жизнь моя – белый круг. / Погодите – завтра я Арлекином стану, /И звякнут резко колокольчики на шее. / Вот – жизнь меня обогнала, / А я остаюсь романтиком, / И каждая моя мелочь – трагедия, / И каждая мечта моя – огонь вражеский, / И каждый порыв – ошибка, / И стремление – рабство. / Так попадаю в неволю я – / Создавая для себя волю, /И вольный раб – имя моё. / Не удивляйтесь моей смелости, /Ведь она сменяется смущением, / Гениальность сменяется бездарностью, /И слёзы друга – вот моя доброжелательность. /Я не знаю своих дорог, /Я творю, /Во мне рождается мир, /И его не было б без меня, /И когда пройдёт ночь – /Я опять ваш, /Я – обычный, /Подожженный жертвенным огнём, /Отдавший свободу свою на творение. /И сколько ночей тех будет – я не знаю, / И сколько дней. /Сам не принадлежу никому, /И ничто не принадлежит мне. /Я ещё маленький мальчик, / Не удивляйтесь силе моей. /Три седых волоса нашёл я в своей голове».
В то время я искал свой язык, и поиски эти сводились по большей части к «разложению» классической стихотворной формы. Я умышленно ломал стихи, полагая, что эта стилистика должна была бы соответствовать переломному времени, и вчитывался во всё непохожее, и верил, что поэзия – единственная форма обретения свободы. Тогда все переводные стихи в этом журнале казались мне «советскими» по языку – то есть, не важно было, на каком языке оригинал, и тогда я не обратил внимания на то, что это были украинские стихи, но уже в русском переводе Игоря Лапинского. Три стихотворения из этой подборки – «Искателям счастья», «Атавиза», «Я умру», – были написаны во Владивостоке в течение 1917 года. Сейчас, когда российская литературная карта стала разорванной, а Владивосток превратился в культурный анклав без своих устойчивых традиций, без почвы и школы, слабо связанный с метрополией, ему бы следовало сберегать имена, хотя бы ради сбережения себя. К моему удивлению, имени Михаила Семенко никто из местного литературного люда не знал и не слышал, книг поэта в библиотеках не обнаружилось. Что не мудрено. Приходится читать: «О существовании полноценного украинского литературного футуризма не подозревает не только большинство “авангардоведов” — специалистов, скажем, по Хлебникову, Маяковскому или Маринетти, но даже не все филологи-украинисты вполне просвещены в этой теме».
Владивосток, как подростковый город, начинал говорить заносчивым языком поэтов-футуристов, которых Белое движение выплеснуло на тихоокеанские берега – Бурлюка, Асеева, Третьякова. А до них начинал здесь Михаил Семенко! Три года пребывания на далёкой окраине, во Владивостоке и Сучане, с декабря 1914 по декабрь 1917, не прошли даром для литературы. Я никогда не держал в руках изданных книг поэта, но вдруг познакомился с одним человеком из Хабаровска, знатоком славянской литературы и творчества Михаила Семенко, у него оказалась книжка его стихов. Всё-таки держать в руках книгу поэта – это совсем другое ощущение, чем читать на интерфейсе электронные буквы. Вообще, его стихи того времени, написанные в жанре солдатского дневника, каковыми они и были по сути дела, следовало бы публиковать, стилизуя под нервный небрежный почерк поэта, поскольку содержание стихов не должно быть отделимо от их исполнения. Так поступают, кстати, японские поэты, передавая каллиграфией дух стихотворения. Я, правда, не знаю, сохранились ли его рукописи после расстрела поэта, которое случилось 24 октября 1937 года на Соловках ...
Стихи его, написанные во Владивостоке, оставляют ощущение неумелости и скорописи, как чернового наброска зрительных впечатлений и чувственных переживаний. Можно сказать, что стихи эти выполнены в авангардной манере, с оглядкой на русских футуристов – это был сознательный выбор, который он совершил ранее, в Петербурге. Но, по сути, это взвихренные, импрессионистические стихи, моментальные снимки настроений, а не постановочные картины.
Молодой поэт, в недавнем времени студент петербургского психоневрологического института, ученик Бехтерева, а параллельно в консерватории по классу скрипки, оказавшись во Владивостоке, где проходил службу в качестве телеграфиста, влюбился в местную барышню, которая в последствии стала его женой и уехала с ним на Украину. Во вступительной заметке Игоря Лапинского читаем: «Здесь родилось глубокое и тревожное чувство к будущей супруге; ему, этому чувству, он обязан высоким взлётом своей лирики, появлению в ней – и прежде всего в циклах «Осенняя рана», «Пьеро любит» – совсем новых мотивов, новых творческих решений. Здесь он и определил свой путь к «людям в кожанках», к революционному мажору поэм 1919-20 годов…».
Илья Эренбург в книге «Люди. Годы. Жизнь», вспоминая киевский период своей жизни в тревожном 1919 году, обмолвился всего двумя строчками о нашем поэте. «Среди украинских поэтов самым шумным был футурист Семенко; он был невысокого роста, но голос у него был сильным, он отвергал все авторитеты и уважал только Маяковского». На Украине он стал идеологом украинского футуризма, был самым заносчивым и громким поэтом. Подобно Маяковскому, который сбрасывал с парохода современности русских классиков, он ритуально сжёг святыню украинского национального сознания — «Кобзаря» Тараса Шевченко. Его пародийный портрет появится потом у Михаила Булгакова в романе «Белая гвардия» под именем персонажа Михаила Семёновича Шполянского. «Михаил Семёнович был черный и бритый, с бархатными баками, чрезвычайно похожий на Евгения Онегина». Его пронзительное стихотворение «Кондуктор» перевёл Юрий Олеша , мотивы другого его стихотворения отозвались у позднего Мандельштама.
М. Семенко, “Дні”, 1920
Не пишаються магазини вивісками,
Не біліють веранди наметами.
Позбивали брук грізні коні.
О. Мандельштам, “Как по улицам Киева-Вия”, апрель 1937.
Как по улицам Киева-Вия
Ищет мужа не знаю, чья жинка,
И на щёки её восковые
Ни одна не скатилась слезинка.
Не гадают цыганочки кралям,
Не играют в Купеческом скрипки,
На Крещатике лошади пали,
Пахнут смертью господские Липки.
Уходили с последним трамваем
Прямо за город красноармейцы,
И шинель прокричала сырая:
«Мы вернёмся ещё - разумейте…»
Как будет видно по стихам, в манере письма Михаила Семенко отразилось всё: и его увлечение скрипкой, и учёба в психоневрологическом институте, и импрессионистическая живописность, и даже телеграф. Всё пригодилось! Он будто телеграфирует свои стихи в наше самозабвенное будущее. За последние двадцать лет не удалось найти других публикаций поэта. Правда, его стихи вошли в антологию украинских футуристов, изданную в Венгрии, на кафедре русинской и украинской филологии пединститута небольшого провинциального городка Ниредьгаза как пособие для венгерских студентов-славистов. Всего в этой антологии собраны стихи двадцати двух поэтов-футуристов, среди которых есть такие имена: Юлиан Шпол, Гео (Георгий) Шкурупий, Олекса Слисаренко, Владимир Ярошенко, Андрей Чужой, ранние Мыкола Бажан и Юрий Яновский. Можно сказать, что с именем Михаила Семенко мы открываем украинский футуризм, неожиданно проросший во Владивостоке. Чего только не приживается на нашей дальневосточной земле «от начала третичной эпохи»!
13 июня 2008
***
РЕПЛИКА
Хочется сказаний. Хочется тишины.
Голоса, горны обнажили мои мозги.
Сердце — сердце моё едва дышит,
Как будто сотню раз его высекли розги.
Хочется дальше. Ну, хоть в Австралию.
Выберу на карте самый одинокий остров.
Перекину с собой веков вакханалию.
И мои поэзии острые.
Красные пятна на зелёном фоне
Чувствую, быть мне забавным эпиком
… Зачем, зачем поймали вы на граммофоне
Мою безумную рэплику?
7. IV. 1917. Владивосток
ПАРИКМАХЕР
Сегодня днём мне было худо-худо
Как будто вместе сошлись Олесь, Вороний и Чупринка.
Чувствовалось: дождливо, по-осеннему хмуро.
В душе моей целый день парикмахер на гитаре тренькал.
Иногда думал о ней, делал наброски писем,
Которые не собирался посылать.
Вспомнил несколько французских фраз позабытых,
Раза два взглянул на образ Христа.
Напевал банальные вальсы безголосно,
Пялясь в потолок в узорах паутины.
Нет, мне было одно и тоже — тоскливо, тоскливо…
В сердце моём загнивала дыня…
13. XI. 1916. Владивосток
ПАУЗА
После нескольких дней счастья
которому не могу дать названия —
снова чувствую радость муки,
радость злосчастья.
Трамвай довёз меня,
и вроде бы ничего
вроде всё по-старому, вроде
ничего не случилось, в себе хороню слова,
ещё не высказанные мною,
и во взоре сердца прячу все паузы.
А теперь сижу дома
и не могу в мыслях разобраться.
После нескольких дней счастья…
Не курил — сегодня пятый день —
И сейчас я закуриваю первую папиросу
Ведь просила она:
— не курить! —
пока не пройдёт у меня бронхит…
Эй, открывайте все окна, пусть во всю
грудь — влажность тумана,
пусть покроют, осеребрят сердце
мои предутренние росы —
смерти холодной я шлю
наиприветливейшее слово —
пусть будет ей мой последний-последний привет
После нескольких дней счастья ноющая пауза
снова дни тоски, вскрики волны,
болезненно —
ещё больше их люблю
Будет так тоскливо.
Буду по городу блуждать.
А на сердце тяжкая мука
…В осенних муках блуждать….
Люблю, люблю…
Её люблю…
Блуждания люблю…
Тяжкую муку люблю я
8. XI. 1916. Владивосток
ПАТАГОНИЯ
Я не умру от смерти —
Я умру от жизни.
Умирая — жизнь будет жизнь умирать,
Не развивая флагом.
Я молодым, молодым умру,
Потому что стану когда-нибудь старым.
Оставь, оставь траурную игру,
Рассыпь похоронные ритмы.
Я умру, умру в Патагонии дикой,
Ибо принадлежу огню и земле.
Родные мои, я не услышу ваших криков.
Я — ничей, поэт мировых слов.
Я умру, когда природа стихнет,
Ожидая в последнюю гробовую ночь.
Я умру в паузу, когда сердце стиснет
И юность моя, и жизнь моя, и сеча моя.
30. VI. 1917. Владивосток
ПЕЙЗАЖ
Вечер охватывает дали неясные
Горы окутывает в голубые дымки
Тона прозрачные сухие и бесстрастные
Уходит в тень напев колыбельный
Над рекою нависла скала
В долине гаснут вечерние песни
В тенях химерных и тьмах тепла
Горят на рыбалках одинокие костры
5. X. 1917. Сучан
ПО БУХТЕ ВСКОЛЬЗЬ
Катер даёт третий гудок —
Блестящий, призрачный катер.
Лунной ночью мы покидаем Владивосток
И двигаемся в сторону, где темнеет кратер.
Огни, огни по бухте везде,
Вода шумит и колышется волна.
Милая, правда, в нашем сердце нету слёз?
Город, город в огнях остаётся позади.
Море искрится, тени щекочут взгляд.
Любимая — чему мы рады,
Что сердце хочет?
30. VI. 1917. Владивосток
НА ПУТИ ПЕРЕДРЯГ
Вчера мы разорвали наши свидания
На высокой горе, возле «старого места».
Я отобрал книги и письма,
На прощание мы ничего не сказали —
И расстались в первых числах апреля.
Возвращаемся на путь передряг.
Над стремниной чуть-чуть постоял,
Куда обрывки писем упорхали.
Всё сложилось так, что я почувствовал себя кувшином,
И по моему телу промчались автомобили.
3. IV. 1917. Владивосток
ПЕСЕНКА ПРО СЕБЯ
Отчего я весел когда нахожу слово
Влюблённый в паузу я люблю паузу дивной речи
Я очарован лирикой буйных пауз
Между стихом и стихом
Я мечтатель фантаст всё больше и больше
Я страданий поэт и радости после страданий
Я муки поэт очарованный смертельной мукой
Я нежный будто шёлковые ресницы моей возлюбленной
Я мечтатель фантаст поэт белых стай
Я лирик и бродяга поэт звонких арий
И паузы одной на двоих
В страстной любви
27. VIII. 1916. Владивосток
ПОЭЗИЙКА РАЗОЧАРОВАНИЯ
Я разочаруюсь в своём смычке
И потом — мне не хватит трелей
Я опоздал и топаю в свой закоулок
Я топаю уже для своих мечтаний — я умер
И что с того, что я вышагиваю по крейсеру?
В будущем —
Сентиментальный нудный дилетант.
Судьбу свою вольную разобью до конца этого вечера,
Опередив на час мой талант…
8. XI. 1916. Владивосток
ПО-НАД БЕРЕГОМ
Прилипает грязь к ногам над речкой Сучан
После дождя.
Швырнув капусты качан,
Кричу:
Испишется, — другого не будет, —
Мой блокнот.
Эй, когда ж уже прибудет
Пароход?
16. X. 1917. Сучан
ПРО СЕБЯ
Я разочаровываюсь всё больше
От глубочайших очарований
Моё представление — это не стихи
Это не пассивное созерцание
Будущее — центр мыслей, настроений
Будущее — союз жизни и мечтаний
Прошёл немало гор и сломов
Я ел галушки и камни
Отправиться в путь дальний одному?
На горизонте нескончаемость туч
Не доверяю я никому —
Ни футуристу,
Ни антиквару.
В себе найду наибольшие силы
Чтобы без помощников и взглядов
Растормошить в степи могилы
Переплыть чужие моря
10. V. 1916. Владивосток
ПРОЛИВ БЕРИНГА
Нет, не поедем мы с Вами в Армерику
Потому что Вы будете впадать там в истерику
Потому что сердце моё святейшая музыка —
Безутешный крик
Я посвящаю сейчас
Может, хотите видеть в особе моей Кубелика?
Ах, не могу я быть ни кем и ничем
Кроме Семенко
А потом, пана, я поэт скейтинг-ринга
Через пролив Беринга —
Наш в Америку одинокий путь.
8. XI. 1916. Владивосток
__________________________________
Кубелик Ян (1880—1940) — чешский скрипач.
РЕЙД
Бухта в тумане не видно туч и сопок.
Врывается шум, стонет рейд.
Свет такая безмерность, а я — вроде обломка,
Кусочка мела.
25. VI. 1916. Владивосток
ОСЕННЕЕ
Поспешная осень юркий лист
Словно грустно-жёлтый серпантин
Осыпает тёмную аллею
Где впервые вспыхнули желанья
Когда впервые он
Пришёл за нею
Почему так поздно ты сама
Может спросить у солнца
Вот тепла уже не стало
И слабеет лучик солнышка
Я не забуду первый день
Когда души наши незаметно
Незримой цепью повязало
Теперь я господарь всех песен
У сердца сердце расцветает
13. V111. 1916. Владивосток
ФАЛЬШИВЫМ ТОНОМ
В душе моей мерцание теней
И она.
С нею — грусть, а не радость глухонемая,
Смутность мечтаний.
Голый стою на морозе,
Умираю.
В половине шестого должен встретить её,
Там, на углу.
Вчера впервые была неприветлива.
Без стона —
Люблю — говорила равнодушным тоном
Зимнему морю.
Неискренним тоном? Неискренним тоном
На мои вопрошания!
Не могу вспоминать это без стона!
Фальшивым тоном — о любви!
10. Х1. 1916. Владивосток
Я УМРУ
Я умру. Но сгинуть не могут
Мои думки-мечты.
Минувшее в них сторожит
Беслоснежные храмы.
Не жалей. Не тоскуй… Летом, спозаранку
Солнце душу обнимет мою.
С рассветом обернусь я капелью
И забудешь о грёзах своих.
Счастье – сказка, счастье – любовь…
Не жалей. Не тоскуй… Моё тело сгинет –
Но праной войду я в тебя с дыханием,
Когда в час заката мечты мечту позовут.
12.V1. 1917
ПОДЗЕМНАЯ РЕЧКА
Моя душа подземная реченька
Плывёт плывёт в края неведомые
А мир вокруг тихая ноченька
Звучат песни где-то там весенние
В натисках бури в натисках печали
Моя душа живёт и закаляется
И в пурге белоснежной
Она когда-то когда-то откроет очи
Так пусть же плывёт зловещая реченька
В моря краёв темно-незнаемых
Пусть свет широкий тихонечко
Песни собирает ясно-весенние
2. Х11.1913 Киев.
ПРИВЕТСТВИЯ
Навстречу багряному солнцу что встаёт
Из-за пасмурной сопки в дымной туманности
Я шлю свой оранжевый привет
И солнцу и дымной бухте
И этому пароходу
Только что прибывшему из Америки
Такое же моё уважение.
А в субботу я пойду в узорчатый зал местного
«Золотого Рога»
Где концерт бемольный должна дать скрипачка
В ажурном платье.
Конечно мы с нею чужие и далёкие и навряд ли
Я решусь сказать ей несколько дерзких слов
Я должен бросить ей только комплименты
Приветствовать шёлковые локоны
Перетянутые эластичной затяжкой.
Я смотрю в окно на то
Как разгружают пароход
«HENRIK IBSEN NORTH»
а также на маневрирующие на пристани
грязно-красные повозки.
Онемел Морзе латунный инвалид
Ночь прошла
Больше нет депеш
Мои утренние приветствия!
28.I. 1916 Владивосток
АСКОЛЬД
Целый день в приподнятом настроении
В одиноких движениях на бледном лице
Целый день кто-то плакал о том, что без оружия
Не докричусь
На Аскольд хочу вечно-далёкий вечно-одинокий
Слушать отголоски на диких холмах
В одиночных движениях на бледном лице
Жди меня – я позову…
…Аскольд…
Аскольд…
Тает
Тает в тумане
Одинокий остров
20. XII. 1916
Аскольд – аскольдова могила на Украине, часть парка на правом берегу Днепра в Киеве, где по преданию похоронен князь Аскольд. Князь Аскольд (?- 882г.) – древнерусский князь, по преданию правил вместе с князем Диром в Киеве, осаждал Царьград, был убит князем Олегом. Также остров Аскольд в заливе Петра Великого.
АЛЬБАТРОСЫ
Видел ли кто, как слепнут мысли
И распадается сердце,
расколотое надвое?
Когда вырисовывается оно из стона —
Это ужас, когда
видишь, что оно — оголено.
Слышит ли кто, как мечтают росы
о жизни вечной, утром, когда алеет
Восход?
Над рокотом волн бесшумно парят
легкокрылые альбатросы
И над душой —
видение страхов.
Успокаивает электрика —
Так светло забыться,
доверившись божеству электричества.
Много звуков, много стуков
много гама, звона и крика —
Дайте людей сюда,
дайте рёву,
стоголосья,
хохота,
дайте врага!
28. II. 1917. Владивосток
БЫЛО ВЕСЕЛО ВОЗЛЕ МОРЯ
Было весело возле моря,
Стрекотали камушки.
Так легко гнулись вёсла
В могучей руке.
Лезть на скалу упёртую
В мягкий кустарник.
Всматриваться вдаль отравленную,
Где остров сгинул.
Ощущать себя маленьким мальчиком,
Бегать и радоваться, словно во сне.
Жить бы так ночи
И дни!
6. VII. 1917. Владивосток
В ТЕАТР
Быстро войти в театр и настроить скрипку
Молчать целый вечер среди толпы
с коллегой
Ах я буду целый вечер представлять «катеринку»
Ах я буду ощущать себя целый вечер
калекой.
20. IX. 1916
ВАГОНОВОЖАТЫЙ
Я с Вами расстанусь и буду где-то в Чикаго
или Мельбурне.
И там снова сведёт нас капризная судьба.
Я буду вагоновожатым
на трамвае.
Улицы будут дымными и хмурыми —
и внезапно я увижу Вас
среди пассажиров.
Вы поведёте очами, и я замечу,
как вздрагиваю уголки Ваших губ.
Вы вспомните Владивосток
и сделаете движение,
чтобы в чём-то признаться,
словно в вагоне, кроме Вас, никого нет.
Я постараюсь, чтобы не зажмурить глаза…
Но у нас никогда не завяжется разговор
о том, что мечтали когда-то о браке.
Ведь вагоновожатому
разговаривать запрещается —
строго!
11. XI. 1916. Владивосток
ВЕТЕР
Ветер царапает спины гор.
Ветер захлопывает дыханье.
Ветер на нас, побледневших,
Оскалился — хищный зверь.
Ветер остеклил дома.
Ветер сердце прошиб.
Ветер встал на цыпочки
И нас заколотил.
Ветер, ты запер мне дух!
Ветер обледенил ограду.
Ветер раскидал между нами измены
Ветер заковал бухты….
20. XII. 1916. Владивосток
ИНТЕРФЕРЕНЦИЯ
Любовь, любовь —
Что за штукенция?
Молекул, атомов чувствование,
Одухотворенная интерференция.
Зависть, зависть,
Что за оказия?
Ночь, убивающая немощь,
Глухая, жестокая Азия.
Двое — вместе. Счастливы — вместе!
Целуют ноги!
Что за вакханалия при разлагающемся месяце?
Психопатология!
16. IV. 1917. Владивосток
ДВЕ ПИРАМИДЫ
Возле моря две пирамиды
Мы в долину идём
Где вещий Сучан.
— Глянь!
Ночь. Пятна чужие
Живой души
Не найдёшь, сколько сердце не ждёт…
Где же
Вербы бледные вербы и хаты белённые?
Морок вздыхает.
30. IX. 1917. Владивосток
ИЗГНАННИК
В праздник – в день, разорванный надвое
День с маленькой …..
Утром, которе молодость нашу напоминает,
Вечер, что кажется сказкой.
Это наше ежепраздничная программа.
А как дождь – сходимся в библиотеки.
Какие живые наши речи,
И в лёгких пахнет громом.
Дважды перевозил через бухту.
Целовал перси , солнце сливалось с выдохом.
Собирали, пестовали цветы бледные,
А сейчас – я из её сердца изгнанник.
13. IV. 1917. Владивосток
АНАЛОГИЯ
Туман над морем слился с волной
Слился с тучею что вверху
И в плёсках-стонах мглою застигнутой
Спешит в скалу — аллегро, аллегро!
Безграничные всплески беспокойные перемены
Пучок гомона и страха без краю
А что для меня этой скалы стены?
Удивительные перемены у меня в душе имею
Туман над морем слился с тучей
Слился с волной, которая стонет.
И в тисках стонов встаёт < примарою>…
Красный ужас встаёт — горит, горит…
24. V. 1915. Владивосток
ИЗ КНИГИ «ПЬЕРО ЛЮБИТ», 1918
Ах, понимаете — тоска нахлынула —
Что я не такой, как все.
Ночи опошлены, судьба покинула
В парке с моим сердцем наедине.
Я чувствовал, как матерь плакала
В ночь голубых зим.
Тогда душа моя одиноко капала —
Кому о смятении своём скажу?
Ах, понимаете — судьба закинула
Меня не в красный Рим.
Тоска, тоска на сердце хлынула,
Потоком смертельно злым.
Может, в жизни я успею кинуть
Лишь оттиск в мягкой росе.
Ах, понимаете — не должно сердце сжиматься,
Ибо я не такой как все.
18. VIII. 1916. Владивосток
ИЗ ЦИКЛА «ОСЕННЯЯ РАНА» , 1915-1916. ПАСТЕЛЬ
Голубые бухты, берега
И смелость падающих скал —
Как простёрлась вкруг
Эта синего моря пастель.
Кто-то пятна легко разложил
Рукою дивного стилиста
И свет синий рассыпал
Пензель лубка — пуантилиста
14. IV. 1915. Владивосток
ВОПРОСЫ
Слышишь ли ты меня
Объятая
Ты исчезла не оглянулась…
Видишь ли ты меня
Я твой
навеки,
Скрываюсь в туманах
Скатится с века
Слеза
Когда за горою исчезну?
2. XI. 1916. Владивосток
ВОПРОСЫ
Я хотел бы знать — что есть жизнь?
Кто засветил на небе звёзды?
Во вдохновлённом бушующем море
Тоскует людское чувство
Жизнь не есть цветущий сад
Жизнь это улица шумная
Автомобиль или трамвай
Тебя раздавит — и будь счастлив
И ходим как мошкара
Не видим звёзд в синем небе
Нас угнетают и душат метания!
Не нужно!
24.XI. 1913. Петербург
СВИХНУТЫЙ ВКОНЕЦ
Я недовольный и разочарованный
Скажу проще — всецело нудный я.
Жизнью бесприютной вконец измученный,
Окончательно затурканный, совсем одуревший, —
Хочу домой я, хочу в Киев….
30. VI. 1916. Владивосток
СИНЕМАТОГРАФ
На заднем ряду скамейки в кинотеатре
Поцеловались крепко скрипка и пианино.
Он ощущал себя как бы на Татрах
И рассказывал Ванде про петербурженку Нину.
Вандины очи внимательно смотрели
Зубы блестели и губы манили
Губы дрожали, искали, желали
Бездну огня они в себе таили.
Настраивает мотор за стеною механик
Электрика освещает в углу оркестр
Скоро будет публика, что ждёт исполнений
И великую драму на 3000 метров.
11. IV. 1916. Владивосток
ОГНИ РЕКЛАМ
Любовь не любит искренности —
Любовь любит игру.
В ней — бесконечность мук и крошка милости,
Я внезапно от неё умру.
Кто сказал, что ради любви идут на эшафот?
Кто сказал, что любовь — это единение душ?
Ах, не напоминайте и не подходите до тех пор,
Пока я не окрепну и не скажу: не трогай!
А может, потому что уже иссякли соки…
Может, потому что солнце сменяли на огни реклам?
Годы ж идут — идут же вперёд годы?
И вообще — нам не уничтожить пятен?
Так загнивает и валится, насильно прирастая
Своей обнажённостью, отбрасывая мораль, добро...
Любовь не любит искренности —
Любовь любит игру.
16. II. 1917. Владивосток
ЛАСТОЧКА
Я давно-давно не видел ласточки
Я давно не видел этой простой эластичной птички
Вы подумайте, прошли годы и годы
Как я не видел ласточки.
13. XI. 1916. Владивосток
БРОНЗОВОЕ ТЕЛО
У меня бронзовое тело
На белом песке
Сколько искр горело
На ясном потоке
Сколько пятнышек трепетало
На лице воды
У меня бронзовое тело
Я молодой.
ЖЕЛАНИЯ
Почему нельзя перевернуть мир?
Чтобы поставить всё вверх ногами?
Так было бы лучше. По-своему переделать.
А то только ходишь разводя руками.
Но кто мне запретит перевернуть мир?
Украсть луну и дать дать берёзовой каши,
Звёзды отдать детям – пусть играются
ОКЕАН
Я не знаю – есть
Ещё больше таинственное
Как это певучее слово
Океан.
Сколько людей-героев
В твои просторы впивалось
Сколько надежд ломалось
Сквозь туман
Сколько народов твоими водами
Сквозь пену неверных волн
Боролось с бурями и непогодами
Проклинало могучий
Штиль
Сколько губ беззвучно сцепилось
В желании внезапных ран
И проклинало и благославляло
В шёпоте:
Океан.
И я – влюблённый – я иначе мечтаю –
Стремлюсь минутами самых острых …..
К тебе – в горизонт – приходи – согрею
И душа полна невыразимых
Ран.
Что это меня сегодня ударило –
За кругом полярным – барабан?
Сердце у меня звучно потемнело –
Океан –
Океан!
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Михаил Семенко (1892-1937) - украинский поэт-футурист, родился 31 декабря 1892 года в селе Кибинцы на Полтавщине. Учился три года в психоневрологическом институте у Бехтерева. В 1914 оказался во Владивостоке, служил телеграфистом, влюбился. Во Владивостоке и его окрестностях проживал до 1917 года, бежал в Харбин, потом в Киев. Был членом коммунистической партии с 1916 по 1922 годы. После революции вернулся в Киев, где стал видным деятелем украинского футуризма. В 1937 году был арестован и расстрелян на Соловках.
2. КОНДУКТОР
Хорошо быть
кондуктором на товарном поезде!
В пасмурную ночь,
осеннюю, дождливую,
сидеть на тормозе
в тулупе
согнувшись, съежившись,
глядеть в бездонную бездну.
О днях, что минули,
что в сердце остались,
как светлые пятна,
про образы милые,
заснувшие в груди навеки,
навеки, -
мечтать,
вглядываясь в мрак.
Перевод Юрия Олеши