Перебирая в уме ландшафты,
выхожу к Морю:
вздымаются волны, напрягая
обветшалые дряблые мышцы,
и падают с рёвом на рифы
в бухте Анны —
да так, что усталый стих,
выбиваясь из ритма,
проглатывает рифмы, словно сад,
подавившийся звуком упавшей сливы.
В августе звёзды
висят удивительно низко: дунешь на них —
вмиг задрожат,
словно перо невесомое...
Если вскарабкаться на вершину сопки,
то можно струёю достать луну
(что присела над мысом Дэ-Ливрона)
с удалью, со всей натуги.
Лермонтов, глянь!
Торжественно и чудно!
Спят бакланы, уткнувшись головой под крыло.
Тёмный дуб, как полночные заросли мыслей,
не шелохнётся листвой.
Сейнер вдали,
мигая сигнальными огнями,
прокладывает пенную борозду...
Море, как загнанный зверь, набрасывается на скалы
и, роняя выкрик, напуганная ворона
покидает гнездо.
В этот час не спать!
Всё слушать и слушать,
как умирает Море, чей стон не прорвался в язык,
чья боль не обрела таинственный смысл.
О слово, ты слепок дыханья!
Отними кто-нибудь этот дар говорить, ворковать, как щегол,
нащупывать звук языком, прищуриваться
и отпускать
округлое смертное эхо,
прополаскивать горло от оскомины скорби,
чтобы, как волны,
расплескаться
безумно и ласково.
Внемлешь Богу, нет, не ты:
пустыня, волны, камни, ольшаник.
Оттого так тревожно вздымается грудь,
что нет между ними слова.
1997