География и поэзия
Проза и поэзия отличаются типом мышления. Прозе больше свойственна стратегия, поэзии — тактика. Проза вещь пространственная, горизонтальная, линейная; поэзия — вертикальная, вихреобразная, воздушная. Там, где пересекается «горизонталь» прозы и «вертикаль» поэзии, происходит нечто невероятное. Таких встреч случается не так много в литературе, и потому произведения такого рода выглядят маргинальными, если они не шедевры. Из нашего вспоминаются «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева, симфонии и романы Андрея Белого, стихи в прозе Ивана Тургенева, «Граф Нулин» Александра Пушкина, «Тарас Бульба» Николая Гоголя; из чужого в последнее время открыл поэзию Джона Апдайка, столь прозаическую по теме и исполнению. Соблюдение чистоты жанра по большей части представляется участью ремесла и ремесленников. Нарушение жанровых границ, причём такое, когда не видно следов нарушения, является единичной художественной акцией. Результатом может стать как артефакт, так и шедевр. Как правило, мы говорим о нарушении, если вещь получается экспериментальная; если же выходит шедевр, то говорить о нарушении не приходится, однако о норме и перспективе тоже. Ремесло ремеслом, артефакты артефактами, шедевры шедеврами. Вот три категории произведений искусства. Из всего этого развивается, пожалуй, только ремесло. Артефакты всегда экспериментальны, шедевры всегда случайны. Мои художественные опыты начинались именно с нарушения: что из этого получилось, трудно сказать. Смешивать типы мышления для меня привычное дело, ибо я ощущаю себя автором пограничной ситуации и времени, и места, и культуры, и сексуальности, и географии, и воды, и земли, и воздуха, и огня, Инь и Ян... Быть алогичным, как поэт, в прозе и логичным, как прозаик, в поэзии. Проза проникает в поэзию, а поэзия в прозу, ибо в Дао нет границ между интуицией и логосом. В этом смысле для меня нет разделения прозы и поэзии. На мой взгляд, древний жанр японской литературы «дзуйхицу» (нелинейное и несюжетное поэтическое повествование в прозе) воплощает в себе свойства того и другого.
О поэтических свойствах прозы
Когда я обратился к стихам (это середина 80-х), помню, что моё осмысление себя как поэта начиналось в первую очередь с размышлений о том, в каком пространстве я пребываю — не только культурологическом и географическом, но и даже геологическом (если учесть мою любовь к камням, которые коллекционировал с раннего детства). Я полагал, что сам ландшафт — горы, море, острова — каким-то образом должен был бы отражаться на поэтике стиха. Я пытался придать своим стихам такую же неровную аритмичную форму, чтобы за поворотом строки открывались неожиданные образы или пустые пространства — воды или неба; чтобы стих спотыкался и задыхался на подъёме или быстро скатывался, обрывался. Этой форме больше всего соответствовал верлибр.
Владивосток — это город свободного стиха. Если вспомнить, что Владивосток проектировался по принципу Петербурга, ритмичного и зарифмованного, как классическое стихотворение, города, исчерченного прямыми, как выстрел, линиями проспектов, которые всё-таки не прижились в гористой местности Владивостока, я полагал, что и моему стиху это тоже не должно быть свойственно. В общем, в моём сознании возникала оппозиция «Владивосток-Петербург» в отношении стиха по принципу симметрии и асимметрии — не потому, что классическое стихотворение чуждо моему сознанию или вкусу.
При том, что я вначале не питал особенного интереса к сопредельным дальневосточным культурам и полностью был погружён — прежде всего через языки — в западную, особенно в немецкую поэзию, которую осваивал по переводам и в оригинале — Гёльдерлин, Платен, Рильке, Тракль, Бенн, Целан, — я поневоле столкнулся с восточными поэтиками, для которых свойственна именно эта асимметрия — в искусстве стиха, садов, архитектуры, икебаны, музыки. В конце концов, размышляя над асимметрией стиха, я пришёл к идее фрактальности поэзии, которая характеризуется такими свойствами как асимметрия, фрагментарность, незавершённость и длительность. В этом я нашёл точку соприкосновения с восточными культурами. Я определил для себя, что я как поэт нахожусь на границе сопряжения дальневосточных культур. Всё это объективные факторы, повлиявшие на мою личную поэтическую стратегию.
Однако этого недостаточно, чтобы называться школой. Если говорить о поколении поэтов 90-х, объединившихся в вольный клуб «Серая Лошадь», то они находили другие основания для своих поэтик (скажем, рок-культура или битники) и развиваются согласно своей логике и психологическим задачам; тем не менее, очевидно, что писание стихов не обходится для них без оглядки друг на друга. Различные стили, воспроизводимые в стихах того или иного автора, не исключают общих и даже близких черт поэтики. На мой взгляд — первое, что бросается в глаза, — это снятие оппозиции «низкого и высокого». Красота как объект поэзии перестала быть актуальной. Безобразное стало предметом поэтических исследований. Для некоторых критиков это выглядело как глумление или ирония. Есть авторы, которые строят свои стихи на разрушении чужой поэтики, а есть такие, которые принимают элементы чужой поэтики. Всем поэтам свойственна зыбкость формы, иногда кажется, что эти стихи разрушатся на твоих глазах.
Несмотря на то, что авторы «серолошадных» сборников и авторских книг всячески демонстрировали свои индивидуальность и независимость друг от друга, отказываясь называться школой (из боязни потерять свою индивидуальность), всё же следует отметить, что фигура романтического поэта, в одиночестве взращивающего свой поэтический гений, осталась далеко в прошлом. Стихи во многом стали коллективно-бессознательным творчеством — в том смысле, что индивидуальный голос поэта в стихотворении может звучать наряду с другими и даже чуждыми голосами — будь это голос поэта прошлого или товарища по цеху. Поэты чаще стали заходить друг к другу в гости в стихах. Это называется «домашней поэтикой», которую я, кстати, пытался сознательно культивировать в своих последних стихах. И в этом смысле можно говорить о школе поэтов одного поколения. Это единство сохраняется несмотря даже на то, что многие фигуранты проекта «Серая Лошадь» разъехались по разным странам и весям. Но тот факт, что они испытывают «притяжение-отталкивание», лишний раз намекает на некое эстетическое ядро в географической точке, именуемой Владивостоком. Кое-кто из критиков отмечает, что стихи поэтов объединения «Серой Лошади» написаны «одной рукой». Но что это значит? Я полагаю, что это не безликость, а почерк времени, а то и города. Писать плохо — тоже стало стилем поколения.
Время, несомненно, существенный фактор для возникновения общих стилистических черт. Может быть, этому переломному времени и должны соответствовать такие стихи, какие пишутся сейчас во Владивостоке. Вот уж и новое поколение авторов, рождённое в конце 80-х, стало примыкать к поэтам объединения «Серая Лошадь», ориентироваться на индивидуальные стили его авторов. Всё это даёт существенный повод говорить о существовании «поэтической школы». Она возникает не на пустом месте, и всё же на очень тонком культурном слое. Общие черты — что касается восточных мотивов — прослеживаются у поэтов 70-х и 80-х годов, группировавшихся вокруг «Мастерской» Юрия Кашука. Из того поколения как-то пришлась ко двору серолошадников одна Валентина Андреуц.
Нельзя, однако, забывать о послереволюционном всплеске поэтического творчества эпохи ДВР, продолжавшемся вплоть до 1922 года, когда поэтический авангард переместился в Харбин и сумел создать за двадцать лет совершенно уникальную русскую поэтическую культуру, сгинувшую в одночасье в 1945 году, — наследником и продолжателем её может стать Владивосток. Достаточно вспомнить объединение «Чураевка». Пока что не появилось не только исследований, но и критических статей, осмысляющих преемственность поэтических связей (очевидных для меня) последнего тридцатилетия, когда вообще стало возможным говорить о существовании поэзии во Владивостоке как самостоятельного художественного явления наряду с живописью и даже поэтическим кино (Константин Сальников). Здесь вообще уместно вести речь о неком метаязыке художников и поэтов и рок-музыкантов. Надо сказать, что имён очень много, большей частью эмигрировавших, и здесь нет возможности говорить подробно о каждом.
В целом же, Владивосток — уникальное место для возникновения колоритной поэзии и культуры, отличной от центрально-русской, со своими почерком, интонацией, мотивами, ритмами. Владивосток в этом смысле резко отличается и от ближайших дальневосточных культурных центров — Хабаровска и Биробиджана.
2007