В канун рождественского треска
и новогодней кутерьмы
стою под ёлочной развеской
от Вытегры до Колымы.
Стою под ёлкой новогодней,
весь осиянный той звездой,
что стала миру странной сводней
великой славы и худой.
Звезда Давидова проклятья –
та вифлеемская звезда,
которой мечены собратья
Христовы – раз и навсегда.
Она ежом застряла в глотке
христорадеющей орды,
она поёжилась от плётки
на том плацу, где мрут жиды.
Она пятном легла на зебру
Треблинки, пеплом оскорбя
главу рассеянному гебру
и сердце пеплом голубя.
Она вчеканена в надгробья
гранитных гетто, где лежат,
истекши в срок христовой кровью,
ключи потомственных бомжат.
И что мне смута, что мне время
кликуш, взболтавших слизь и мразь,
когда Христова кровь еврея
в крови Марея запеклась?
Давно ль мужик, велик и кроток,
сажал на ёлочный колок
распятый пламенем ошмёток,
приладив на фиг шерсти клок?
И если он, прямой потомок
князей и грязей всех кровей,
темнит лучом, косит в обломок -
чья лучезарная кривей?
Но если он кичится родом,
крестом и сводом тычет в нос,
под Рождество в петрушки продан, -
так я и от роду – Христос!
Стою под тернием еловым
перед народом-палачом
иудой русским расцелован,
всевышним сводом излучён...