Воздух совершенно чужой. Выходишь на улицу, чтобы постоять в нем и привыкнуть.
Солнце неузнаваемое, оно набрасывается, как глаза незнакомого человека и долго пялится, не отстает; даже когда ты избегаешь прямого разглядывания - преследует в спину. Это все случилось, потому что весна; люди вывешивают себя, как отсыревшую одежду на самое солнечное место бесконечно широко проспекта.
Я не стремлюсь на большие проспекты. Мне хочется выветрить часть своей сырости на улицах потише, в закоулках. Они сейчас оживают как шахматные клетки, заполняясь фигурами пешек и королев, королей и кой-какой конницы из числа крупных бродячих собак. Мне легче воспринимать происходящее так, через сравнение с простой вещью наподобие шахмат. Мир тогда выглядит прирученным и дурацким как дрессированный ежик.
Негоже жаловаться, что по телевизору показывают нелюбопытные, порожние передачи.
Негоже и причитать, что в самой жизни крутят какую-то чушь. Но ведь иного впечатления о происходящем я не составила. Дворовый сторож нашего дома курит в голубом вагончике, из обоих окон дует дымом наружу. Огромная тень многоэтажки легла на землю и тонировала захваченную территорию зимним, синим цветом. Все остальное пространство двора нарочно хвастливо раскалено, хоть вытаскивай шезлонг и готовую прохладную «Маргариту».
По-весеннему подвижная, бойкая горечь маячит передо мной каждый раз, стоит выйти куда-нибудь одной. Она выскакивает навстречу горбатым старичком-прохожим, устроившим под мышкой советскую грибную корзинку. В двадцать первом веке, идущем на разгон, такая корзина воплощает собой обессилевшую старушечью тоску и грязь.
Я чувствую себя незащищенной от миллионов мелочей, оттаевших из-под снега, начавших новую жизнь; незащищенной от людей – этих высушенных, выколоченных и снова постеленных после зимы старых ковриков.