Меняются вехи вдали от любви,
души отрешённой меняются лики,
по левому берегу Пётр Великий,
по правому—прах в чёрном чреве Невы.
И нервы суровые, словно февраль,
ласкают, играючи, сквозь непогоду:
в годах—одиночество; чисел свободу;
и рифму, предложенной жизни скрижаль.
И краеугольная к Богу печаль
на сердце, как маятник часиков лунных,
взывает из памяти близкую даль
до диких восторгов и улиц безлюдных!
Трубит тротуарами траурный марш
трамвайных гудков на отряд трясогузок!
Мой Невский проспект—не широк и не узок,
мой Спас на Крови—ненаглядный мираж!
Язычество музыки—сказочный мир,
слепым экипажем врывается в стужу,—
закованной в лед, группой крови ненужной,
срывается в пропасть молитвенных лир!
Моя невиновность, как грех во плоти,
вселяется в осень невинностью красок,
Венеции страсти неистовых масок
И санкт-петербургских фамильных картин.
Мечту воплотив в недосказанность слов
поэту не то, чтобы правда осталась,
она ему болью и явью являлась
в одном из реально-придуманных снов.
Прощай, петербургский счастливый фокстрот!
Ты львов своих рёвом не брошен на ветер,
твой век для Невы беспощаден и светел,
как тысячи тысяч безумнейших строк!
Меняются вехи от тихой любви,
души отрешённой меняются лики,
по правому берегу Пётр Великий,
по левому — страх в львином сердце Невы.