Поэма с конца
Требник, дриблинг, дебет, сальдо,
Царь лесной из Бухенвальда,
ноу-хау от Дахау.
Задыхаюсь, отдыхаю.
Что на свете слаще срама?
Ты рукою мне махала
так отчаянно, как мама.
Ты, как будто улетала
из Восточного квартала,
от султана, от нахала,
Радж Капура, Тадж-Махала.
Толстый кризис многолетний
на окне расцвел в последний
день грядущего обвала.
«Жигулей» лихой наездник,
медных ссадин всадник бедный —
я вишу над общей бездной,
над судьбой своей утробной,
словно с писаною торбой,
словно с девочкою скорбной.
Александер-платц в Берлине,
Александер-плач-Сергеич
в Эритрее, в апогее.
Где вы, легкие в зарине?
Где нелегкая вас носит?
Только посылать за смертью.
«Я одна такая?» — спросит.
В квадратуре, в круговерти
ты одна такая, впрочем,
я других уже не очень
помню, слышу, осязаю,
в твоем теле прозреваю,
соблазняясь на узоры,
попадая на рессоры.
Жизнь темна и герметична
и несносно патетична,
как в постели после ссоры.
После Библии и Торы
После венского сексота
и Освенцима на фото.