Если бы меня об этом спросили,
как я себе его представляю,
я бы сейчас ответила: «Все в силе»
и что я по-своему его излучаю.
Оно представляется мне темной силой,
которая в некоторой степени подобна газу:
заполняет весь предоставленный объем и вилой
словно пронзает, стоит остаться на глаз с глазу
с собой. Оно подобно крючку, который,
как инструмент из серии рыболовной снасти,
пронзает тебя насквозь и скоро
и напрочь лишает понятия «счастье».
Да даже и просто слово крючок
в контексте приобретает нехилую полисемию,
как в детской присказке: на бочок -
не стоит, а тут тебя насильно как будто бы положили.
Крючок, который явился миру железной круткой
В прихожей темной повешенный «на авось»:
совсем и не нужен, в сущности, но занавешен курткой;
ведь форма и суть иногда существуют врозь.
И вот ты висишь на этом крючке в прихожей,
насквозь пронизан исчерпывающей тоской,
совсем невидим ты для сердец прихожих.
Никто не против, но, в общем, играть с тобой
никто не хочет и не горит желаньем.
Дворовых деток займет что другое глаз,
а ты своим жалким похрипыванием и стенаньем
из темноты не сильней, чем соседний барс,
висящий на петельке и опустивший взоры
бесцветные с тканевыми вставками на локтях.
На ваших телах жизнь есть разве что та, узорами
которая сквозь тюль пробирается не впотьмах.
И если б спросили еще,
например, об имени,
о том, как бы я назвала это странное чувство,
то я не шептала бы горячо: «Обними меня,
сожми до победы, себе забери до хруста».
А я отвела глаза бы и честно сказала:
«Знаете,
ведь нет у него ни имени и ни отчества,
но каждый в огнях вокзала -
вы представляете? -
когда-нибудь задыхался от одиночества».