Быть может, у кого и хватит терпения и желания
прочесть об известных и не очень женщинах:
Из интернета
Сообщение #23
Все по святым инквизиторским правилам:
Голые ноги на камне под инеем...
Я обвиняюсь в сношениях с дьяволом?
Или в борьбе с генеральною линией?
Тысячелетья, смыкаясь, сплавляются
В этом застенке, отделанном заново.
Может быть, рядом со мной задыхается
В смертной истоме княжна Тараканова?
Может быть, завтра из двери вдруг выглянет,
Сунув мне кружку с водою заржавленной,
Тот, кто когда-то пытал Уленшпигеля,
Или сам Борджа, с бокалом отравленным...
Все это гораздо, гораздо возможнее,
Чем вдруг поверить в этом подвалище
Будто бы там, за стеною острожною,
Люди зовут человека товарищем...
И будто бы в небе, скользя меж туманами,
Звезды несутся, сплетясь хороводами,
Будто бы запахи веют медвяные
Над опочившими сонными водами...
Эти строки написаны рукой Евгении Гинзбург, матери известного российского писателя Василия Павловича Аксёнова. Она одной из первых поведала миру об ужасах сталинских застенков и концентрационных лагерей. Сейчас об этом ставят спектакли и снимают фильмы. Но что может сравниться с ярким и достоверным рассказом от первого лица того, кто вкусил всё это полною мерой?
Книга Е.Гинзбург "Крутой маршрут", наряду с "Колымскими рассказами" В.Шаламова и "Одним днем Ивана Денисовича" А.И.Солженицына, стала одним из главных свидетельств преступлений эпохи сталинизма. Говоря о писателях, которые рассказали об ужасах лагерей для политзаключенных, прежде всего, как правило, называют имена Шаламова и Солженицына, поскольку именно их рассказы и повести стали первым художественным исследованием страшной реальности. Но кроме них в "самиздате" распространялись воспоминания и других бывших узников, в том числе Евгении Семеновны Гинзбург.
Нормальная жизнь закончилась для Евгении 1 октября 1937 года, когда за ней закрылась дверь камеры. Там, за тюремными стенами, за лязгающими засовами, замками остались любимая работа, книги, друзья, семья и, главное, дети. Все осталось за непреодолимой теперь чертой. Поначалу Гинзбург, убежденная коммунистка и жена крупного партийного работника, восприняла свой арест как трагическую ошибку и ждала быстрого освобождения. Но потом надежды сменились недоумением и отчаянием. Позднее она писала: "Неужели такое мыслимо? Неужели это все всерьез? Пожалуй, именно изумление и помогло выйти живой.
Я оказалась не только жертвой, но и наблюдателем. Жгучий интерес к тем сторонам жизни, которые открылись передо мной, нередко помогал отвлекаться от собственных страданий. Я старалась все запомнить в надежде рассказать об этом тем хорошим людям, тем настоящим коммунистам, которые будут же, обязательно будут когда-нибудь меня слушать". "Крутой маршрут" лагерей привел не только к утрате иллюзий. Нечеловеческие условия существования, жестокие пытки на допросах заставили по-новому взглянуть на обычные человеческие отношения.
Вернуться к нормальной жизни Евгения смогла только после смерти Сталина. В 1955 году она приехала из Магадана, где несколько лет находилась в ссылке, в Москву хлопотать о реабилитации. На Кировской, в доме 41, находилась Прокуратура СССР, куда первым делом отправлялись все, кто после смерти "вождя и учителя" надеялся на восстановление доброго имени. Масса "врагов народа" перемещалась по коридорам огромного здания с привычной оглядкой на снующих среди толпы военных с бумагами в руках. "Вестибюль прокуратуры гудит, -писала в воспоминаниях Евгения Гинзбург, - как… Нет, не как улей! Как транзитка! Как Владивостокская транзитка. Прикрываю на секунду глаза. Меня шатает и мутит от острого воспоминания, от того, что опять смещается грань времен?".
То, через что ей довелось пройти, Евгения Гинзбург достоверно изобразила в знаменитой книге воспоминаний "Крутой маршрут". Это не просто мемуары. Это рассказ о восемнадцати годах, проведенных автором в тюрьме, колымских лагерях и ссылке. Это драматическое повествование о безжалостной эпохе, которой не должно быть места в истории человечества. Оно потрясает своей беспощадной правдивостью и вызывает глубочайшее уважение к силе человеческого духа, который не сломили страшные испытания. Первая часть воспоминаний была написана в 1967 году, а вторая - фактически перед смертью. Долгое время книга ходила в списках, распространялась в "самиздате". Власти СССР осмелились пропустить "Крутой маршрут" в печать только в 1988 году, когда автора уже не было в живых…
***
Сообщение #27
Нателла Болтянская родилась 20 мая 1965 г. в Москве. Отец — Савелий Львович Киперман, доктор химических наук, академик РАЕН, мать — Нелли Александровна Валуева, редактор-библиограф. В 1982 году окончила спецшколу, поступила в МХТИ им. Менделеева по специальности «Промышленная экология». С 1984 года — экономист в Минздраве СССР, училась на вечернем факультете экономики Московского полиграфического института.
С 1989 по 1991 гг. работала в концертно-гастрольной бригаде с режиссером Марком Авербухом, исполняла собственные песни. В 1991 году в качестве автора-исполнителя была приглашена на «Эхо Москвы», где работает по настоящее время. Ведущая телепрограммы «Ночные музы» на канале НТВ. Участник фестивалей авторской песни в Калифорнии и Нью-Йорке, выступает с авторскими концертами в Чикаго и Бостоне. Награждена Союзом журналистов России памятным знаком «300 лет российской прессы» за заслуги перед отечественной журналистикой.
Было когда-то такое слово — поэтесса. Поэт — мужское понятие, с помощью иностранного суффикса адаптированное под слабый пол, вроде актрисы, баронессы, стюардессы. Правда, Марина Цветаева решительно выкинула «поэтессу» из обихода, не оставив за ней никакого смысла, кроме презрительно-ироничного. Еще более страшное ругательство — «бардесса». То ли жена барда, то ли обитательница бардака, но чаще всего — томная дамочка с гитарой, исполняющая душещипательные песни собственного приготовления. Представители сильной половины человечества, попавшие на концерт бардессы, сваливают после первого отделения. Женщины, особенно в летах, сочувственно всхлипывают, утирая носы и потекшие ресницы. Она постоянно в эфире: с 1991 года — на радио «Эхо Москвы», а с 1997 — на НТВ.
«Вот, хотела написать про любовь... а вышло про президента», — говорит Нателла. Впрочем, кто сказал, что женщина обязана сочинять одни элегии? Г-сподь, помнится, дал Еву Адаму в помощники, а не в игрушки. Когда у мужчин что-то не получается, приходится делать все самой. Они уже успокоились, места за столом поделили и сели обмывать наступление очередных светлых времен, а ты давай выноси сор из избы, наводи порядок. Вот когда все разгребешь, надо всем поплачешь, обо всем вспомнишь, да еще и мужикам объяснишь, что к чему, тогда, наверно, можно будет и за романсы приняться, не боясь, что послезавтра твоя семья вместе с Россией-матушкой вновь окажется на пепелище.
...Наверно, Нателла понимает, что сильно выбивается из нынешней бард-тусовки со своим гражданским пафосом, с политизированностью текстов, с масштабностью тем. Пятнадцать лет назад так писали все, сейчас — единицы, но Болтянскую это, похоже, абсолютно не смущает. Форма «подачи материала» у нее тоже непривычная — пронзительная, острая, в пику господствующей в мире политкорректности. Выпадая из мейнстрима, Нателла оказывается в другой струе — в ключе русской классики, которая любую мелочь всегда старалась довести до космических размеров. Тут тебе и пафос, и гражданственность, и чисто российское «великое противостояние» личности и власти.
Началось все, как водится, еще в детстве. У соседей был тот самый магнитофон системы «Яуза». Его приносили, ставили на пол — однажды он перевернулся, и чуть не случился пожар, — и выключали телефон. Взрослые слушали Новеллу Матвееву, Городницкого, Окуджаву и Галича, а ребенок пасся рядышком и, как выяснилось, мотал на ус. Диссидентские посиделки аукнулись в девятом классе: к тому времени Нателла, вдохновленная примером некоего юноши, дерзко распевавшего блатняк, освоила гитару, и даже научилась брать баррэ, от которого поначалу зверски сводит пальцы. На какой-то вечеринке она спела все, что знала из Александра Аркадьевича, попутно открыв одноклассникам глаза на недостатки советской власти. Родителей вызвали в школу. Песочили Нателлу от души и со страстью: дело было в конце семидесятых, когда вольнодумство еще не приветствовалось. Скандал, правда, замяли — папа, поднаторевший в научных дискуссиях, вполне резонно спросил классную руководительницу: «Что ж вы ее не переубедили?»
Через несколько лет к Нателле (тогда еще носившей фамилию Киперман) пришел успех: на базе отдыха в подмосковном доме ученых юная исполнительница очаровала публику песенкой о белогвардейских эмигрантах. Вполне невинной — но какой-то бдительный отдыхающий, услышав ее, пригрозил сообщить куда следует. Его отговаривали всей базой. Потом, уже в Менделеевском институте, на Нателлу все-таки настучали за песню об оловянном солдатике, который «не спрашивает, для кого ему кричать ура»... К счастью, куратор на курсе попался понимающий, решил не мучить бедную студентку почем зря. Нателла несколько раз безуспешно подавала документы в Литинститут, но здесь человеку, не имеющему ни блата, ни желания интима с престарелыми корифеями, да еще и обремененному столь неудачной фамилией, ничто не светило...
Наконец, грянула перестройка, вместе с гласностью. Нателла познакомилась с режиссером-документалистом Марком Авербухом, снявшим к XIX партконференции фильм «Особая зона». Авербух предложил сочинить что-нибудь «конкретно антикоммунистическое», этакий саундтрек вне кадра. Вместе ездили по городам и весям СССР, показывали фильм, Нателла пела, Авербух общался с народом. Когда собственный антикоммунизм иссякал, брали дуловскую песню на стихи Наума Коржавина «Ах, декабристы, не будите Герцена...»
1989 год, Днепропетровск. Аудитория несколько обалдела от такой смелости. Пожилая дама в третьем ряду, свистящим шепотом: «Что она поет, ее же посадят?!» Впрочем, Нателла нисколько не расстроилась — наоборот, пришла в восторг от собственного гражданского мужества. К тому же выручала негласная договоренность с приглашающей стороной — если мероприятие посещает местное партийное руководство, гастролеры ведут себя прилично, чтобы не подставлять хозяев.
Однажды, выйдя со сцены после особо теплой реакции зала, Нателла увидела, как к ней приближается бледный, насмерть перепуганный директор. «Все пропало, — срывающимся голосом простонал он, — в зале заведующий идеологическим сектором обкома партии». «Что ж вы нас не предупредили?» — растерялся Авербух. «Да он, сволочь, сам в кассе билет купил, без привилегий...»
В журналистику часто идут ранимые, беззащитные — работает компенсаторный принцип, позволяющий в профессии обрести недостающие качества. Первый эфир всеми единодушно воспринимается как запредельный ужас, а потом... потом все становится проще. Главное сделано. Если еще Б-г пошлет немножко везения, если удастся сохранить оголенность нервов и незамыленность глаз, то из бывшего робкого новичка получится хорошо отлаженный локатор, чутко улавливающий малейшие изменения социального фона. Таких людей сегодня почти нет ни в прессе, ни в поэзии. Принципиальность считается пережитком тоталитарного режима: современный человек должен уметь выгодно и быстро обменивать одни убеждения на другие. Спрос на правду упал, а слово «общественный» применимо только к отхожим местам. Может, мы наконец вступили в стадию расцветающего капитализма, и проблемы закончились?
...Странные песни поет госпожа Болтянская. Про погромы поет, про гражданскую войну, про аутодафе какое-то! Мы же десять лет угробили, стараясь все это как можно крепче забыть, засунуть как можно дальше, в архив, в небытие! А она весь столетний мусор тащит наружу, прямо на чистенький сверкающий ламинат нашего отремонтированного под «евро» сознания! Слушаешь, и аж мурашки по спине: а ну как она права? И вся наша супер-пупер-цивилизация — так, тонкая пленочка, под которой ненависть, голод, кровь, предательство?
Историческая память — священная болезнь русского интеллигента, вроде эпилепсии у пророков или гемофилии у королей. Помноженная на еврейство, не лечится вообще, ни кнутом, ни пряником. В могущество потребительской философии Нателла Болтянская не верит, утверждая, что «из небольшого кадавра» вырастает только «суперкадавр», и никто больше. Либерально-демократический строй славить не хочет, к ВВП нежных чувств не питает — ну что с ней поделаешь? Неудобный человек.
А разве бывают удобные поэты?
БАБИЙ ЯР
Мама, отчего ты плачешь,
Пришивая мне на платье
Желтую звезду?
Вот такое украшенье
Хорошо б щенку на шею –
Я его сейчас же приведу.
А куда уводят наших,
Может, там совсем не страшно,
Может, там игрушки и еда?
Мне сказал какой-то дядя,
Сквозь очки в бумажку глядя,
Что назавтра нас возьмут туда.
Посмотри, какая прелесть,
Вот оркестр играет фрейлехс,
Отчего так много здесь людей?
Мама, ну скажи мне, мама,
Кто тут вырыл эту яму
И зачем нас ставят перед ней?
Что ты плачешь, ты не видишь –
Их язык похож на идиш,
Ну почему все пьяные с утра?
Может быть, в войну играют,
Раз хлопушками стреляют...
Мама, это вовсе не игра.
Мама, отчего ты плачешь,
Мама, отчего ты пла...
****
****
*****