Мы встретились с ним у моей каменной колоды для водопоя.
Было очень жарко. В пижаме
я пришел за водой.
С кувшином в руках я спустился по ступенькам
в глубокую, приторно пахнущую тень
высокого темного конфетного дерева,
но вынужден был остановиться, остановиться и подождать,
потому что он пришел к воде первым
Он появился из темной дыры в земляной насыпи
и, положив коричнево-желтое расслабленное брюхо
на край каменной чаши ,
опустил голову на ее каменное дно.
Вода капала из крана и собиралась на дне
небольшим прозрачным озерцом.
Он отхлебывал воду прямой прорезью рта,
молча пил, наполняя водой свое прямое,
мягкое, как резина, тело.
Он опередил меня у моей воды
и мне пришлось ждать.
Он приподнял голову, как домашняя скотина на водопое,
и ,как скотина на водопое, посмотрел на меня рассеянным взглядом.
Блеснуло на мгновенье его острое раздвоенное жало,
он словно задумался, но потом снова стал пить -
коричнево-землистый, землисто-золотой, пришедший
из пылающих недр земли в жаркий сицилийский июль
под дымящейся Этной.
Во мне заговорило мое воспитание:
его надо убить.
Ведь на Сицилии черные змеи безвредны, а золотые - ядовиты.
Голос внутри меня говорил:
если ты мужчина, возьми палку и перешиби ему позвоночник,
прикончи его.
Но, признАюсь, он очень мне нравился,
мне нравилось, что он пришел к моему водопою, как гость,
и уйдет спокойным, довольным,
не поблагодарившим, в пылкие недра земли.
Разве трусость то, что я не убил его?
Разве извращенность то, что я хочу с ним поговорить?
Разве унижает меня чувство, что своим приходом он оказал мне честь?
Но голоса продолжали звучать:
если ты не трус, ты должен его убить.
Сказать по правде, я струсил, я почти струсил.
Но все равно, чувствовал, что он, вышедший
из темных потайных дверей земли, оказал мне честь,
приняв мое гостеприимство.
Наконец он напился.
Как пьяный, полусонно приподнял голову,
и, словно зазубренная тьма,
снова блеснуло в воздухе черное жало -
будто он облизнул губы.
А после огляделся вокруг незрячим, как у бога, взглядом,
медленно отвел голову,
и медленно, так медленно, точно трижды погруженный в сновидение,
повлек всю свою медленную длину, изгибаясь кольцом
и снова забираясь в пролом в земляной ограде.
И вот когда он уже просунул голову в эту жуткую дыру
и стал медленно в нее заползать, по-змеиному шевеля телом,
ужас охватил меня, ужас и протест против того,
что сейчас он исчезнет в этой ужасной черной дыре,
ведущей прямо во мрак.
Я огляделся по сторонам и, поставив кувшин у ног,
поднял с земли увесистый обломок дерева,
швырнул его и он с грохотом упал в каменную чашу.
Думаю, что его я не задел.
Но внезапно его остающаяся снаружи часть
задергалась в недостойной спешке и,
словно зигзаг молнии, ушел он в черную дыру
между земляными губами ограды.
А я среди тихого жаркого полдня,
как зачарованный, смотрел ему вслед.
Я сразу же пожалел о своем поступке.
Какой же он мелкий, низкий, пошлый!
Теперь я презирал и себя,
и проклятый голос своего воспитания.
И опять подумал о причине своих волнений,
захотел, чтоб он вернулся, мой аспид.
Я опять видел в нем царя.
Изгнанного, развенчанного там, в подземном мире.
Но пришла пора вновь возложить венец
на одного из государей жизни.
А я упустил случай.
И теперь должен буду
искупить свою низость.
с английского перевел А.Пустогаров
Snake
A snake came to my water-trough
On a hot, hot day, and I in pyjamas for the heat,
To drink there.
In the deep, strange-scented shade of the great dark carob-tree
I came down the steps with my pitcher
And must wait, must stand and wait, for there he was at the trough before
me.
He reached down from a fissure in the earth-wall in the gloom
And trailed his yellow-brown slackness soft-bellied down, over the edge of
the stone trough
And rested his throat upon the stone bottom,
i o And where the water had dripped from the tap, in a small clearness,
He sipped with his straight mouth,
Softly drank through his straight gums, into his slack long body,
Silently.
Someone was before me at my water-trough,
And I, like a second comer, waiting.
He lifted his head from his drinking, as cattle do,
And looked at me vaguely, as drinking cattle do,
And flickered his two-forked tongue from his lips, and mused a moment,
And stooped and drank a little more,
Being earth-brown, earth-golden from the burning bowels of the earth
On the day of Sicilian July, with Etna smoking.
The voice of my education said to me
He must be killed,
For in Sicily the black, black snakes are innocent, the gold are venomous.
And voices in me said, If you were a man
You would take a stick and break him now, and finish him off.
But must I confess how I liked him,
How glad I was he had come like a guest in quiet, to drink at my water-trough
And depart peaceful, pacified, and thankless,
Into the burning bowels of this earth?
Was it cowardice, that I dared not kill him? Was it perversity, that I longed to talk to him? Was it humility, to feel so honoured?
I felt so honoured.
And yet those voices:
If you were not afraid, you would kill him!
And truly I was afraid, I was most afraid, But even so, honoured still more
That he should seek my hospitality
From out the dark door of the secret earth.
He drank enough
And lifted his head, dreamily, as one who has drunken,
And flickered his tongue like a forked night on the air, so black,
Seeming to lick his lips,
And looked around like a god, unseeing, into the air,
And slowly turned his head,
And slowly, very slowly, as if thrice adream,
Proceeded to draw his slow length curving round
And climb again the broken bank of my wall-face.
And as he put his head into that dreadful hole,
And as he slowly drew up, snake-easing his shoulders, and entered farther,
A sort of horror, a sort of protest against his withdrawing into that horrid black hole,
Deliberately going into the blackness, and slowly drawing himself after,
Overcame me now his back was turned.
I looked round, I put down my pitcher,
I picked up a clumsy log
And threw it at the water-trough with a clatter.
I think it did not hit him,
But suddenly that part of him that was left behind convulsed in undignified haste.
Writhed like lightning, and was gone
Into the black hole, the earth-lipped fissure in the wall-front,
At which, in the intense still noon, I stared with fascination.
And immediately I regretted it.
I thought how paltry, how vulgar, what a mean act!
I despised myself and the voices of my accursed human education.
And I thought of the albatross
And I wished he would come back, my snake.
For he seemed to me again like a king,
Like a king in exile, uncrowned in the underworld,
Now due to be crowned again.
And so, I missed my chance with one of the lords
Of life.
And I have something to expiate:
A pettiness.
Taormina, 1923