И она спокойна как лед. И она тяжела как град.
И молчанье ее - разрывающий нить снаряд.
И она молчит и молчит. Молчит и молчит.
И он думает: надо лечить. И долечить.
И он лезет ей в душу и ищет аппендикс тот,
Что в ее голове понаделал взрывных пустот,
Ищет, ищет. Внимательно слушает ей живот.
А вот, кажется, сердце ее.
И рука вдруг идет
В обход.
И она орлеанская дева. Ее костер
Разгорается, воет. Бесится воронье.
А она стоит струнно, шея - античный столб.
И как будто не помнит в своей голове пустот.
Только вертятся стрелки, круговратят часы.
Она сильная женщина и рисует себе усы.
И спокойна как лед. Недвижима как пруды.
И лежит на устах молчанье ягнят седых.
Только вертятся стрелки. Однажды наступит миг,
Когда вдруг закричит. Ох как она закричит.
Бессловесно, завывно, руками себя связав.
Так ломают плотины. И лава - в ее глазах.
Он встает. И не знает - то ли идти к двери,
То ли брать ее в горсть, прибаюкивать до зари,
Исцеловывать ее пульс.
И пока он стоит, она делает вдруг прыжок
И в него быстрым шепотом: слушай-все хорошо
правда-правда-я верю-я знаю-все хорошо.
Просто я так боюсь,
что...
Обрывает, вжимаясь. Молчанье часы дробят.
Разгорелся ее костер. Разорвался ее снаряд.
Ее волосы пахнут как вишня или мускат.
Он стоит и не хочет уже ничего искать.
Так ему и стоять, час от часу, день за днем,
Обнимая ее, рыдающую огнем.