Какой-то клеймённый всё рыщет да свищет
Ту рыбу, что глубже, всё там же, всё ту же.
И жутче от каждого шума, что глушит
Её перепонки под вспоротым днищем.
Привет пионерам прикормленной рыбы,
Привет гондольерам в бездонных гондолах,
Парящих любовно над сломанным долом,
Над пашней скользящих, как мы не смогли бы.
Как мы не смогли бы, но, верно, хотели б
На будущей, на позапрошлой неделе,
Какой-то, едва указующий знаки,
Становится сам гондольером и аквой.
Но кычут февральские пурги из штолен,
Шурфов преисподних, исполненных соли,
Но дышит в затылок, горяч и намолен,
Заштоленный Спас ста восьми колоколен.
А тело – что склеп из минойского Крита,
Что крипта, где хрупкая бьётся подёнка,
В ком входят-выходят и остро, и тонко
Булавки февральские богом забытых,
Заснеженных, осатанелых кварталов,
Куда не ступала нога гондольера
В манерной туфле, на всклокоченный север,
В его морозильные камеры залов.
Какой-то тревожный, колючий и медный
Таращит два ока над стылою бездной.
А рыба всё глуше, и жмётся, и слепнет,
И гласом Гомера хохочет из Этны...
07.02.11