« И мать с отцом, и братьев, и сестру
увидел я во сне. Дорога полевая
бежала за бугор. И вьюга пылевая
глаза слепила мне. Как видно, не к добру…
- Смотрите! Он идет!..»
Эта картина-видение из давнего недописанного стихотворения, видимо, так и останется незавершенной, а все ушедшее и потерянное будет блазниться где-то вдали, за пылью времени, на главной окраине моей памяти, образом размытым и неясным. И пусть будет так: сладкое замирание сердца и великое чувство терпения, ожидание радости встречи, ясное осознание того, что Он возвращается…
…И я очнулся, вернее, возник из небытия посреди душной августовской ночи, уже в полной мере набравшей непроницаемую черноту. «Белого коня в поле не видно», - так говорят у нас на Севере.
Побулькивает кипяточек в котелке. Воздух сух и напряжен, и, кажется, пропитан электричеством. Даже потрескивает, напоминая отдаленные выстрелы, где-то там, на передовой. Возле воображаемой линии фронта. Да нет, пожалуй, это сухие ветви в костре потрескивают. То ли с жизнью прощаются, то ли салют отдают. Кому? А я-то, выходит, всего минуты две-три в забытьи был. И, тем не менее, что-то неуловимо переменилось во мне и вокруг.
Запрокидываю голову, и пронзает ощущение отсутствия неба надо мной. Боже! Там ничего нет… Ничего.… Стерлись звезды. Исчезло движение. Душно. Ожидание. Вот сейчас что-то произойдет. Что?.. Раньше мне казалось, что я слышу ход времени. Но время остановилось. Неужели для того, чтобы я снова и снова возвращался к той памятной последней московской встрече с земляком-северянином, учителем и наставником по Литературному институту, писателем-фронтовиком Александром Алексеевичем Михайловым. Та встреча начиналась не слишком приятно и комфортно. Александра Алексеевича уже подточила, и основательно, неизлечимая болезнь. Разговор не клеился. К стыду своему, у меня не хватало мужества смотреть прямо и открыто в лицо собеседника. Видя моё смущенное состояние, он заметил коротко и без обиняков: «Саша, не надо меня жалеть. Я повидал достаточно за свою, в общем-то, некороткую жизнь. И хорошего, и плохого. Чего и боюсь, так это впасть в беспамятство, как это сплошь и рядом сегодня происходит с людьми здоровыми».
Я знал, что некоторые его любимые ученики и мои сокурсники по литературному институту, если не предали его, то, по крайней мере, потеряли из виду, пробивая себе путь на призрачные литературные вершины. Впоследствии оказалось, что Александр Алексеевич имел в виду совсем не это, а нечто большее.
Я попытался выйти из полукоматозного состояния. Но как-то неубедительно. И для себя, и для него.
- А не выпить ли нам по рюмочке? – неожиданно для меня предложил он. Как и водится, и не только у русского человека, беседа пошла живее. Вспомнили писателей-северян. Да и не только. И тех, кого нет, и тех, кто с нами. И я уже читал свои стихи. Как мне казалось – яркие, образные и достаточно смелые. «Прошло очарованье осени. Бессмысленно клянуть природу. В мешки нас каменные бросили…» и т.д. Внезапно ощутил на себе взгляд. Александр Алексеевич смотрел на меня с заметной грустью.
- А ты знаешь, - вдруг сказал он. – У Заболоцкого есть стихотворение «На гулянье». Заканчивается так: «Улетит и погаснет ракета. Потускнеют огней вороха. Вечно светит лишь сердце поэта в целомудренной бездне стиха». – Помолчал и продолжил: - В последнее время я думаю: так что же, это светящееся сердце должно всё-таки обжигать или согревать? Право, не знаю. (В то время трещали и ломались критические копья по поводу военной прозы Виктора Астафьева. Это к слову – авт.). Наверное, потому, что я не поэт. Но мне всё же было дано счастье сочувствовать, сопереживать и даже соучаствовать в творческом процессе. – Он усмехнулся. – Вот в результате этого процесса я и подошёл к сегодняшнему дню…
И затем, пока я шёл неторопливо-вызывающей походкой по стремительным улицам Москвы, качался в вагоне уходящего на Север поезда, чьи колёса неустанно выстукивали: у-спеть, у-спеть, у-спеть, - я повторял, в общем-то, известные мне давно, но именно сегодня заново врезавшиеся в память строки: «Улетит и погаснет ракета. Потускнеют огней вороха…»
И снова я один посреди августовской ночи. Плотен воздух. Забивает легкие, теснит грудь. А может, тогда Александр Алексеевич имел в виду не только фейерверки и салюты, а ещё и зарево ракет, зависших над фронтовой полосой Великой Отечественной, огни от разрывов снарядов, когда – в кровавые клочья: и человек, и земля... Страшно.
…И вспомнилось мне еще одно: в тот вечер Александру Алексеевичу позвонил Константин Ваншенкин. Разговор зашел о здоровье, о неких литературных событиях. Негромкий разговор. Я отошел в сторону. Но меня уже тогда поразило одно: не знаю, как Ваншенкин обращался к Михайлову, а из губ Александра Алексеевича тепло и мягко вливалось в телефонную трубку: - Костя, Костя.… Ну, полно, полно…
Так беседовали два фронтовика, два не присоединившихся ни к какой группировке писателя 90 – х. Они видели войну в лицо. А теперь пытались успокоить друг друга. Но, думается мне, прекрасно понимали, что когда их страна практически расколота, трещина пройдет через всю русско-советскую литературу. И словесная пальба на противостоящих баррикадах может спровоцировать более страшное противостояние, и тогда трещина станет рвом, переполненным кровью, в первую очередь, «детей окраин». Хотя окраина – слово и понятие скорее философическое, нежели указывающее на определенное местонахождение. К слову сказать, один знакомый, человек глубинки, услышав о названии моей будущей книги, спросил: « Это что, о детдомовцах что ли?»
«Да, пожалуй, что и так», - не стал я его разубеждать. И подумал: сколько у нас в стране деревень, поселков, городков, оказавшихся на обочине устремленной в капитализм новой России, вроде бы формально не выпадающих из-под бессонного « государева ока», но оказавшихся полубеспризорными, полуразоренными в своей сущности. Да то же можно сказать и обо всех городах- миллионерах, вплоть до столицы моей Родины. В каждом из них есть свои «дети окраин». Но живут они не на окраине человеческого духа, стойкости и веры. И я один из них. Наша жизнь часто некрасива, темна и порочна, и в то же время наивна и безыскусна. Но когда приходят лихие времена, это к нам обращаются как к братьям и сестрам. И тогда поднимается громить врага глубинная, стержневая Россия. И жизнь продолжается. Но упаси нас, Господь, от новых победных маршей и «ежедневных Бородино», равно как от уныния и равнодушия, порожденных беспамятством. Именно тогда и вызревают в наших душах терзающие и разрывающие Родину «окаянные дни». Поэтому- то и собраны в моей книге стихи из предыдущих сборников, а также новые, уже сегодняшнего тысячелетия. Не кровью и разрушением человеческого духа я пытался их напитать - тема войны в них лишь обозначена. Но это мои « муки и думы в родимом краю». И рождены они не в пределах Садового кольца. Пусть время «детей Арбата» (или Рублевки) еще не прошло, но время « Детей окраин» всегда было, есть и будет. Другое время.
… Внезапно тьму, нависшую надо мной, прорезает молния. И весь первобытный хаос оглашается пронзительным звериным воплем. Затем раскалывается, и грохочущие глыбы его приходят в движение.
И через мгновение – ливень. Забираюсь в палатку. И слушаю, слушаю…
Жив! Живо все вокруг! И главное там, где небо – тоже жизнь. И эта гроза, скорее всего, - прощальная. И для нашего северного лета и для меня, для моих близких и родных. Для всех «детей окраин». Гроза выполняет свое предназначение – расчищает мир. Еще немного, и алмазной кровью заиграют травы, ветерок шевельнется в кустах ивняка, и, как созревший колос, упадет ночь на землю и сольется с тайными и темными ее глубинами, недоступными глазу. А взору откроется именно то, что мы и называем послегрозовой Святой землей. Остается только не позорить и не осквернять ее.
А.Логинов