Третью неделю пишу стих.
Или он пишет меня.
Расписывает, размазывает.
Звучит какая-то мягкая, тягучая и невозможно печальная скрипка. То ли цыганская, то ли еврейская. И рифма к ней в бесконечном повторе:
«Девочка не падай на грудь
Деточка не плачь.»
Степь и несётся пара коней. Два всадника. Отец и дочь. Поражённая насмерть девушка валится с седла, отец подхватывает её, прижимает к груди. Два коня скачут бок-о-бок. Погоня. Скачка продолжается.
Такого было тьма на Руси. Во времена князей киевских, во времена Речи Посполитой, в гражданскую. Единственным защитником девушки был её отец. Жены – муж. Кровь помнит. Я помню. Копыта сносят полынь, конский храп, пот, кровь. И боль. Страшная боль приходящего осознания. Сострадание к этому седеющему воину или землепашцу давит грудь, сжимает горло. Так начинается приход Маргариты. Так выглядит её манера заставлять меня думать о ней всегда, писать о ней.
Невозможно находиться в контексте украинства. Встают все боли народа, бесконечная кровь, потери. Из моей памяти приходит бесконечная песни мамы за вышивкой под керосиновую лампу зимними вечерами; затем другое, третье, десятое... Возникают, оживая, полотна украинских художников. Романы, хроники, поэзия, храмы, молитвы, слёзы, слёзы. Тарас Григорьевич Шевченко и несчастная Катерина. Русский украинец Гоголь. Читанный-перечитанный. Старый Тарас над телом Андрия. Я над телом Маргариты. Я тоже. Я тоже убил.
Ещё маленькую носил её на руках по Эрмитажу. Она была со мной почти всегда и почти везде потому, что не на кого было оставить. Ни бабушек, ни дедушек. Никого.
Мы раз десять ходили только на «Травиату» в Малый оперный и она спала на руках. Тогда это было возможно. Мы летали на самолётах, ездили на поездах. Нас в надувной лодке топил внезапный шторм на Каспийском море. Приезжали гости и мы таскали её в коляске все эти белые ночи напролёт. Так она и росла.
Детский сад. Каждый раз она рыдала и просилась с этим невыносимым: «Папоцька забели меня!» Я оставлял и, проклиная «эту сволочь бессердечную», возвращался домой, чувствуя себя предателем и конченой сволочью. Очень не любил жену в такие минуты, но, к её счастью, она была на работе. Лена успокаивала тем, что так нужно, что я по-прежнему живу деревенскими представлениями и причиню зло Риточке, если она отстанет в развитии и будет не готова к школе. Я подчинялся доводам. Но эта кнопка, в её пёстреньком платьице, в четыре с половиной года удрала из садика и по Лиговке направилась домой. Помню бледных воспитательниц и «жалкий лепет оправданья». Дальше случилась астма, бесконечные больницы и страх. Вязкий, тягучий страх. Она росла.
Я по-прежнему носил её на руках, хотя это было уже не так легко, и припадал губами к её ушку. Она, как только родилась, взяла за привычку спать на правом ушке таким образом, что оно заворачивалось, прикрывая ушную раковину. Я накладывал повязки, приклеивал лейкопластырем. Не помогло. Она росла лопоухой упрямо и бесповоротно. Когда я брал её на руки, то губами прижимал эту упругую верхнюю дужку ушка к её головке. Так возникла привычка. С тех пор я всех женщин, к которым испытываю нежность и приличия позволяют, целую именно так.
Она росла и выросла, и с этой любовью, с музыкой, с картинными галереями, филармониями, капеллами, ступила в мир, который изменился. И полюбила. И оказалась не готовой к цинизму и предательству нового времени. И я, старый Тарас, плачу. Я оставил её там, откуда не забрать.
Не грозит ничем больше путь
Не страшит палач.
Девочка, не падай на грудь
Деточка, не плачь.
Меняю слова. Их немного. Мне хочется, чтобы было ещё меньше. Но как, как наполнить их этим смыслом, этим огромным миром любви, жизни и смерти? Я не знаю. Не знаю.
Ушко ей поправили позже пластические хирурги. В гробу она лежала с правильными ушками, но с переломанной левой рукой, переломанными ножками... Боже.
Рядом белый конь и гнедой
Всё несутся вскачь.
Я с тобой всегда, я с тобой
Доченька, не плачь.