Я нахально бежал по дороге за жизнью, за смертью.
Я последнюю нагло, безжалостно даже пинал.
И однажды пришло мне письмо в невесёлом конверте.
Я сначала опешил, а после подумал: «Финал».
Эту весть я ношу до сих пор возле сердца.
И боюсь я её, и конверт не решаюсь открыть.
Всё прошу свою душу:
-Ты только не слишком усердствуй
и позволь мне в неведеньи хоть до рассвета пробыть.
А потом улетай. Отпевай меня. Жди в своих лонах,
где, конечно, тебе изменить не смогу никогда…
Но сгущается ночь Под рыданье пурги заоконной
истязаю я душу и в этом не вижу стыда.
Плачь, голубушка! Плачь. Ночью я одержим. Ночью слово
запирает меня в самый мрачный и мерзкий подвал,
где себя я сжигаю безжалостно и бестолково
и смотрю на конверт. Сколько раз его в мыслях я рвал!
Только, может быть, в нем весть иная, совсем без финала;
есть в ней место и нам, начинающим заново путь
вдаль по русскому полю, вдогонку за солнцем усталым…
И трава молодая так и просит прилечь отдохнуть.
Может, там, в поднебесье, и ястреб железный не свищет,
Божьи твари открыто на солнышке греют бока,
и с утра до заката ни разу не встретится нищий,
а к реке подойдёшь – так спокойна она, глубока.
Оглядишься вокруг, и тебя не терзают вопросы:
отчего недороды и церкви стоят без крестов?
Потому что хлеба наливаются золотом. Росы
отражают в себе Богородицын лик и Христов.
Всё там истинно в лад, как мечтается Васе Белову.
Вот как вскрою письмо, воспарю высоко в небесах -
И допустит Господь к своему сокровенному Слову,
и хранители-ангелы будут стоять на часах.
О, пленительный миг! Велико же твоё искушенье.
Будь в железах конверт, я тотчас бы его расковал.
Но пока что меня наполняет не ангелов пенье,
а грохочет в мозгу, разрастается дьявольский бал.
Рифмы в броских одеждах скользят между пышных метафор,
вьётся щёголь эпитет, влюблено глядит на балкон,
где, очами сверкая, стоит в одеянии графа
и огонь изрыгает глагологолодный дракон.
А шаркуньи-тире навсегда потеряли дар речи,
и, дрожа, запятые стоят на одном каблучке,
восклицательных знаков возносятся жаркие свечи,
и бесстрастная точка висит на горячем крюке.
И кричащий вопрос заполняет пространство и время,
и врывается вихрь, позолоту и блеск разметав.
Я смеюсь над собой, и над этим письмом, и над всеми.
Полно в знаменье верить! Ответь мне душа: я не прав?
Затихает оркестр, и литавры всё глуше и глуше,
лишь дракон издыхающий просит и просит огня,
и какую-то гнусь шепчет, мне обслюнявивший уши,
размалеванный карлик – бессмысленный слепок с меня.
Я смеюсь над собой: тоже мне, новоявленный Вертер.
Разрушается бал. Грязно-серый навис потолок.
Снова мерзкий подвал. И раздумья о жизни и смерти.
И над кучкой золы вьётся иссиня-чёрный дымок…
Что ж, и в этом бреду есть кромешная правда поэта.
За предельной чертой ищет истину русский народ.
Постигая себя, мы находимся в поисках света,
И не прав Соломон, утверждавший: «И это пройдет».
Время не механизм с набором магических чисел
(подбери к нему ключик, и сразу взойдёшь на амвон).
Мимо окон моих с чёрной сумкою, полною писем,
год за годом проходит бессменный его почтальон.
Мимо выцветших изб и обшарпанных каменных сводов,
мимо ярких витрин, за которыми пляшут и пьют,
сквозь хрипящую ночь, сквозь залитую кровью свободу
и летящий за ней бесшабашно-отчаянный люд…
И по выжженным пашням в рассветное небо уходит,
что пылает и молнится – это колокол ангелы льют,
чтоб под рокот его пролились освященные воды
на засохшие зёрна. И пусть они всходы дадут!