Повесть
А путешественник-глаз вручает
сознанию свои посольские грамоты.
Осип Мандельштам
ЧАСТЬ I. РУБИНОВЫЙ МАЗОК
Насилу дотащился в Москву, обоссанную
дождём и встревоженную приездом двора
Александр Пушкин
Утро. 15 августа. Четверг
1
В сквере, сидя на скамейке,
я пишу тебе письмо.
Неуютно в нашей «Мекке».
В воскресенье, как Гримо*
в Сену, стоя у ограды,
я в Москву-реку плевал.
Дважды пробили куранты.
Клюнуло у рыбака.
Двести тридцать два плевка
насчитал я. Если б горло
не болело, триста раз
плюнул бы. А как же! школа
за спиной. Меня Тарас
(помнишь ли Тараса? старый
хрен, приёмщик стеклотары!)
и плеваться и свистеть
научил… «Иному в рыло
плюнуть, – говорил он, – смерть
как охота!.. Вон тот жердь,
Самохвалов. Чай, мудрила
долго Мать-Природа над
ним, но плюнула: Игнат
глуп как пень… И твой Утрилло**
(что ни говори!) – осёл.
Книжицу-то я прочёл..
Умер?.. Значит, был скотиной,
раз глумиться над собой
позволял… Он – гений дивный?
Хмырь! а жизнь его – запой…
Плюй! Пока страна в развале,
плюй на дураков, валяй!
харкай! но не позволяй,
чтобы на тебя плевали.
Слаб?.. Ну, если слаб, то плюй
на себя… Какая речка?
А-а! Ижора… Плюй, сердечко,
хоть в Ижору, хоть в Вилюй!»
2
Душно здесь. Столичной голи –
легче: ей не привыкать
воздухом Москвы дышать,
жить в столице, где о роли
власти в государстве мне,
кажется, уже напели
стены… И на самом деле!
я позавчера к стене
ухом, как дурак, прижался
и услышал страшный гул,
выстрелы: народ прощался
с идолом, что всех надул,
кроме смерти… Левым ухом
слушал стену, а другим –
новый наш российский гимн.
Воздух здесь пропитан духом
власти. Здесь о ней жужжат
лётчики, бомжи, сатирик,
муха синяя – в сортире.
Словом, здесь голяк зажат...
3
Глеб, хоть ты и был подлизой
в школе, ты – мой лучший друг.
Только жаль, что под каблук
ты попал: живёшь под Лизой.
Впрочем, жить под каблучком,
по ночам водить «смычком»
всех нас заставляет лысый
чёрт! Любой, кто спорил с ним,
знает: он неумолим…
А плевок сто первый линзой
прямо подо мной лежал
на воде и приближал
дно реки. И я увидел
сквозь плевок на дне реки
рака, полусгнивший китель,
пуговицы, сапоги,
богатырский шлем, бутылки,
куклу без ноги, гондон,
череп с дыркой на затылке,
алюминиевый бидон,
банку ржавую. На банке
было выбито: «осётръ».
Завершился дна осмотр
неожиданно. Собаки –
два огромных чёрных пса
(лучше бы мои глаза
их не видели! зверррюги!) –
вдоль ограды пронеслись
мимо, но сюна на брюки
(пузырящаяся слизь)
капнула. Как ни старался
подобрать живот я, как
к чугуну ни прижимался
я спиной, но от собак
получил-таки «подарок»!..
Ну и слава Богу! жив!
Серый матерьял не марок,
брюки – чудо! Отслужив
десять лет, ещё послужат –
десять. Если же умру,
их Андрюшка обнаружит –
снимет с мёртвого: добру,
чёрт возьми! не пропадать же!
Нет таких штанов в продаже.
Их, конечно, будет рад
доносить мой младший брат.
4
«Вишь, какие твари! пена
пузырится… Ну и ну!
Щепкой я сниму с колена
эту мерзкую слюну», –
думал я, а твари, воя
и рыча, катились в грязь…
«Дядя, вот вам без прикрас
жизнь или, верней, кривое
отражение в кривом
зеркале: как мы живём,
так – и псы, на нас же глядя!
Вы со мной согласны, дядя?» –
обратившись к рыбаку,
усмехнулся я. Сурово
он ответил: «Дураку
ясно: ярость – от сырого
мяса. Будучи в полку,
после третьего стакана
я их щёлкал из нагана.
Я не только рыболов!
Я!..» Тут он, без лишних слов,
окатил собак водою,
отхлестал зверей удою.
5
Звери убежали, но
брызги, брызги-то хлестнули
по воде как будто пули!
«Линза» лопнула, и дно
отодвинулось. Бензина
радужный качнулся круг
на волне и… всплыла тина.
«Я же – бывший политрук!» –
бросил он через плечо мне
странным голосом таким,
будто бы ему налим
на крючок попался… «В ЧОНе***
не служили вы? – ему
(неизвестно почему)
бросил я. – И при АКУЛАХ
состояли в рыбаках
многие!» На желваках,
на его квадратных скулах
проступили пятна. Он,
подойдя, промолвил: «ЧОН?!
В ЧОНе пожил я с волками!
Мы таких, как ты, собак
били в морду кулаками!
Как? Могу тебе, сопляк,
показать!»
Он мне заехал
в ухо и пинка под зад
дал… В столицу я приехал
восемь дней тому назад.
6
В понедельник я с Иваном
познакомился. Живёт
он – уже который год! –
на вокзале, ходит в рваном
ватнике; по свалкам днём
рыщет, а ночует в зале
ожиданья. «Вас сажали
тоже не за что!.. Кутнём
и погибших помянём?!» –
предложил я. И кутнули!
Пили водку, а потом
я беседовал с ментом:
лил, как говорится, пули.
А Иван сидел, молчал,
только изредка мычал.
7
А во вторник, на рассвете,
мы опохмелились. Бомж
песню пел. Холодный ветер
дул. Мозги туманил «ёрш».
Песенка бомжа Ивана:
Ветер дует! Осень Лето
сжить пытается со света.
Жизнью выжат, как лимон,
я… Ты видишь точку?.. Это –
поезд! На зрачке рассвета
он мутнеет, как бельмо.
Пар клубится, будто (пьяным
становлюсь!) сирень цветёт.
Как личинка – на румяном
яблоке, на солнце – тот
голубой, далёкий поезд.
Замер – ждёт гостей! – вокзал.
Раб платформу облизал.
Наш вокзал – Венерин пояс.
Кто его не развязал,
тот столицы не познал.
8
Мне не развязать… Представь-ка!
Из вагона на перрон
высыпают люди: давка!
(Машинист-то не Харон:
он на место доставляет
Души, но не отвечает
за сохранность их.) Вагон.
Я лежу на верхней полке;
подо мной грызутся «волки».
Что же слышу я сквозь сон?
«Не юли, паскуда, прямо
признавайся!» – «Что за вздор?!»
«Отвечай, где стольник, вор?!»
«Ничего не знаю!» (Рама
зазвенела; как затвор,
сухо щёлкнула задвижка.)
«Ррруки!» – «Подержи-ка, Гришка,
малого, а я карман
выверну… у нас обман
не пройдёт! учти, мальчишка!»
«Сильный, да?!.. ищи, ищи!
Выворачивай карманы!
В морду дай!» – «Не верещи.
Зарабатывай на щи,
но не заводи романы
с пассажирками». – «Скоты!
Гады! Вам какое дело?!»
«Под окном не рви цветы».
«Ваша скромность не велела
вам цветы на клумбе рвать?
Не смешите!» – «Хватит врать!»
«Что с ним сделать?» – «Пнуть ногою
в пах!» – «Не брал я денег!» – «В пах!»
«Гад, оставь меня в покое!
Вором быть влюблённый в Гойю
не способен!» – «О цветах
мы с тобой, любитель лилий,
кажется, поговорили.
Гою любишь, стало быть?»
«Как же Гойю не любить!»
«Гриш, вчера кричу подлюге:
«Мррразь! – а он твердит о Глюке:
Дескать, жил на свете Глюк!
Я ещё таких подлюг
не встречал». – «Ума-то с гулькин
нос!..» Весь этот вздор сквозь сон
слыша, то тоннелем гулким
я шагал, то, как Ясон
(так казалось мне по крайней
мере), по морю я плыл;
то вино в котельной пил,
сквозь рубиновые грани
кубка глядя на огонь;
пил и на коня сердился,
говоря: «Багровый конь,
выходи из печки вон!» –
и в конце концов свалился
с крыши небоскрёба вниз;
раза три перевернулся
в воздухе и, о карниз
стукнувшись башкой, проснулся.
9
Значит, так: лежу я, Глебчик,
на полу и, в потолок
глядя, думаю: «Полегче,
паря! Цел ли котелок?
Вроде цел!» – а сам ногами
и руками шевелю;
вяло шевелю мозгами.
Видя красную соплю,
затыкаю ноздри ватой.
(Вата у меня с собой.
Недовольные собой
вид имеют виноватый.
Бьют меня за жалкий вид
и за язычок мой длинный;
крепко бьют, чтоб жизнь малиной
не казалась!.. Тут-то бинт,
вата, йод – микроаптечка
и спасает человечка.)
Затыкаю ноздри и
рассуждаю: «Нос сопливый
вырос прямо на крови
и торчит, как гриб червивый,
как какой-нибудь сморчок,
на лице моём… Ты слышишь?
Что же ты сопишь и дышишь?
Испуга-а-а-ался, дурачок!
Не горюй! не под фанфары ж
загремел я!..» Проводник
(бледный, рыхлый как опарыш)
появляется. «Тупик?» –
спрашиваю. Он сердиться
начинает: «Мы в столице!
Выходите!» – «Руку дай,
говорю, а не болтай
попусту, поклонник Гойи».
«Гражданин, да что такое?!
Вы о чём?» – «Да не красней!
Видел я тебя во сне».
«Повторяю: поезд прибыл!
выходить пора! Вокзал!»
«Гм, а я тебя узнал.
Сразу!.. Поделили прибыль?»
«У того, кто сильный, вся
прибыль!..» Тут я встал и, взяв
сумку, вышел…
На платформе –
трое: Беимбет-казак,
я и дева в синей форме
с алой розой в волосах.
10
Расскажу о Беимбете!
Добрый малый. Сорок лет
малому уже! Есть дети
вечные, а он студент
вечный. «На базар васточных
прыхады! Вот мой ысточнык
знаный, уныверсытэт!» –
произнёс казак, когда мы
сели на скамейку, а
«свёрток» на руках у дамы
закричал; «Уа-уа!» –
и описался. «Два шкета –
в центре города Ташкента –
вытянули кошелёк
из кармана!» – снявши свитер,
бросил красномордый, вытер
губы и на полку лёг.
Слов ручей забулькал в горле
у «студента»: «Наш базар –
это целый мыр!.. эст дар
ы у казака к торговлэ!»
Посмотрев на башмаки,
я спросил: «А в казаки
как попал?» – «Как ы другыэ!»
«Как?» – «Атэц прыэхал в Кыэв…
Встрэтыл мат мою в саду
ы увёз в Алма-Ату!»
«И у них родился славный
мальчик!» – «Мат-то православнай!
мат – казачка, а атэц –
мусулманын правовэрный.
Бэымбэт – ых сын прымэрный!..»
«Беимбет, ты молодец!
опрокинем-ка по рюмке!» –
выпить парню предлагал
час спустя
я
и из сумки
«Алазанца»* вынимал.
Мы с казаком Беимбетом
до утра под стук колес
пили, а еловый лес
небеса пилил… Об этом
должен был сказать боян!
Он в Москву приехал пьян.
11
Беимбет сияет. Щёки
Беимбетовы горят
Глаз не видно вовсе – щёлки,
и зубов блистает ряд.
Предлагая проводнице
пару золотистых дынь,
он внушает: «Прыгадытся!
Два нэ хошь, бэры адын!
Я дару… зачэм стэсняйся!
Ощень сладкай… щистый мёд!»
Проводница не берёт…
Глеб, а ты б не взял, признайся!
Ты унас гордец. А я
взял… я скушал четверть дыни…
Утром из меня струя
брызнула… Живот – твердыня,
зад – трубач!.. Трубач сигнал
подавал, играя зорю,
но о том, что дыня в ссоре
с «Алазанцем, он не знал.
12
Гадкий скверик! Если б не
маленькие Божьи птицы,
то на ветке удавиться
было бы не жалко мне.
Думается, птичье пенье
Душу с телом на мгновенье
примиряет, и они
вспоминают… Тело-ящер
продирается сквозь чащу;
облачком Душа в тени
папоротника мутнеет –
в ящера войти не смеет…
Может быть, и эти пни,
что когда-то тополями
были, помнят времена
лучшие?.. В разбитом Храме
лики старцев, имена
сквозь рисунки хама, плесень
проступают на стене.
В сумеречной тишине
сны навек уснувших песен
бродят… В среду я кормил
Божьих птиц и говорил:
«Угли тлеют. Кашу Ваня
варит или ловит блох?
Или сквозь чертополох
и крапиву вышиванье
юной девушки Весны
входит в мир его… и сны
оживают?.. Клюйте семя!
Кашей манной бес рябой
дочь кормил, а вас – крупой.
Кашу, как программу ”Время”,
россиянин в рот берёт
и поёт: ”Сама пойдёт!”».
13
С тополей сползает шкура.
Скверный, очень скверный сквер
(даже хуже каламбура),
но отличная «натура».
Здесь бы мог снимать Сокуров.
Взять хотя бы, например,
этот грязный пруд… Каверна,
свищ какой-то!.. И наверно,
на земле таких каверн
много…
Глеб, я любопытный,
как пещерный, первобытный
человек, что тьмой божеств
населил и лес и синий
купол неба… Мне бы в тине
покопаться… Где бы шест
раздобыть?..
Сучком, сучком я
протыкаю глины комья!
Тут стальной не нужен прут.
Пузыри пускает пруд.
А заря пурпурным соком
мочит кружево антенн.
Розовеет камень стен.
В желобочках синих окон
капли алые блестят.
Надо мною шелестят
листья… Гея по вселенной –
в связке с бледною Селеной –
тащится, держась за грудь,
и глядит на Млечный Путь.
А над Геей нимб сияет
голубой. Как чёрный холст –
Космос. Гея проплывает
мимо «Чёрных дыр», но тает
в чёрной бездне звёздный хвост.
14
Голуби (чем хуже зренье,
тем глупей мои сравненья),
стайка сизых голубей
взмыла, будто днём весенним
кто-то взял букет сирени
и подбросил вверх (глупей,
чем я думал)… Страх мешает
птицею Мечте парить.
Страх художнику творить
не даёт!.. Он сам мешает
краску на палитре, мне
говоря: «Беру индиго
и сиены… Отойди-ка,
жопа!.. Ты бы на ремне,
как мешок с говном, болтался,
если бы не испугался
вовремя!..»
Мой друг, с тоски
я бы точно удавился,
если бы не страх…
Явился!
Он кладёт на холст мазки,
пишет!.. Странная картина
предо мной уже встаёт:
серый дворик… пьяный сброд…
15
Прав ли страх мой?.. У матроса
никаких вопросов! – прав!
Написал… а пёс, задрав
ногу, стал мочиться… косо
смотрит… жёлтый глаз лучист.
Обоссал всю клумбу! Грозен,
но в душе идеалист!
Эт-то что такое?!.. Розан?
Разве розан трубочист?
Подойду…
На стебелёчке,
где должны бы быть листочки,
нежные бутоны, почки,
скомканный «копирки» лист
вырос!.. Слышишь ли, послушный
Лизин муж? Тебе поэт
из столицы шлёт привет,
а твоей жене – воздушный
(с чёрной розой!) поцелуй…
Лепестки-то целы?..
Уййй!
(Разрешился междометьем
«уй», поранившись о шип,
и нечаянно – заметьте! –
чёрную головку сшиб.)
16
Нехороший сквер! Помойка
справа от меня, а стройка –
слева. Надо мною – смог.
Подо мной – у самых ног –
вермут розовый. Болванчик –
в блике на стекле. Стаканчик –
на груди. Всегда со мной
мой пластмассовый, складной!
Я опять стакан достану!
(Подарил его Игнат,
бывший, как и я, юннат.)
Роль стакана дам стакану.
Мне ж, покуда не женат,
думать о хорошей роли
нечего – не потяну!
Роль отравы дам вину.
Что-то пересохло в горле!
Пропадай, моя Душа!
Роль пропойцы, алкаша
остаётся мне. Сыграю
самого себя!.. Вино –
суррогат?.. Мне всё равно!
Первый акт – на фоне Рая.
В пятом – вляпаюсь в говно,
как вандал, среди развалин
вспомнивший о божестве…
Глеб, за Валю пью, раз Валин
будуший я муж… Есть две
нежные руки, два карих
глаза, волосы как лён.
Валю вижу я в Агари**
Рубенса! Ведь я влюблён!
17
Белка тут как тут, дружище.
Бормотухи ей налить?
Брызнуть на лопух винища?
Да она не станет пить.
Чем же белку угостить?
Булка… Плавленый сырочек.
Он уже позеленел,
пожелтел, заплесневел.
Пахнущий говном комочек.
Фу! меня уже тошнит!
А ведь был он и на вид
и на вкус приятен…
В лавке, –
где «Смирнофф» глядит на плавки,
а «Распутин» – на шинель;
где тройной шептал: «Шанель,
о Шанель!», а ананасы
прошуршали: «А на нас ссы,
если беден»; где носки,
длинные как языки,
лижут туфли, – в воскресенье
(«стольника» не пожалев!)
я купил у юных дев
пару баночек варенья,
пять лимонов и сырок…
Вот тебе и на! Зверёк
убежал уже… Кокетки
расхвалили свой товар.
Знать, солиден, густ навар.
У! какие этикетки.
Яго-ды и фрук-ты… Джем.
Штат Флорида. Дядя Сэм!
18
Хорошо, что заграница
к нам спешит со всех сторон.
Худо, что Москва – перрон.
Негде ни опохмелиться,
ни – как следует! – прилечь,
не боясь беду навлечь
на себя же… Тьма народу.
Люди всё идут, идут.
Потеряйся кто – как в воду
канет! черти не найдут.
Вавилон! Столпотворенье!
И повсюду мусор, грязь.
От людей, как вор, таясь,
яблочное ем варенье,
т. е. заграничный джем,
что прислал нам дядя Сэм.
В овощном-то, брат, для быдла,
для таких, как мы с тобой,
приготовлено повидло
и напиток голубой:
не «Нарзан», не «Буратино»,
не «Саяны», не «Крюшон»! –
голубой как детский сон,
и прозрачный как картина
раннего Пикассо… Глеб,
ем с заморским джемом хлеб.
19
Дивный город. Он описан
литераторами. В нём
каждый человек прописан;
на учёте – каждый дом.
Постоянная прописка
дома долговечней, чем
наша… Тот, кто был ничем,
станет всем, когда из списков
вычеркнут!.. Но вот Она,
Белокаменная наша,
что старинных храмов старше,
к месту так прикреплена,
так прописана, что даже
Гитлеру не удалось
снять Её с прописки: «ОСЬ»***
надломилась… Для коллажа
мне недостаёт весов
медицинских, самых точных,
и (как символа) песочных
или солнечных часов…
Чудный город! А попробуй
опиши – и не найдёшь
нужных слов!.. По ГУМу с торбой
я позавчера, как вошь,
ползал… Описать пытаюсь
ГУМ – бежит из головы:
то на кукиш натыкаюсь,
то – на вежливое «Вы»,
влажное как тёмный погреб
и холодное как лёд,
за которым «Ты» грядёт,
хлёсткое как грубый окрик
и сухое как удар
в челюсть… Выпущу-ка пар!
20
Расскажу забавный случай.
В детстве он произошёл.
Как-то в комнату вошёл
пахнущий вином, колючий,
красноносый дядя (Лев
Алексеич, дядя Лёва!)
и, на оттоманку сев,
крякнул и сказал: «Здорово!
Где ж они, ети их так,
папка с мамкой?.. На работе?
до сих пор!.. А ты на флоте
служишь, да?.. Ай да моряк!
Бескозырка и матроска
на тебе… И китель есть?!
Н-ну! да ты, братишка, весь
свой, как говорится, в доску:
и снаружи и внутри!
Покажу Москву! Смотри!»
Он поднял меня, на плечи
усадил и стал тянуть
за уши: «Москва далече! –
приговаривая. – Будь
умницей!.. Сейчас увидишь
башни Старого Кремля;
и расступится земля,
и столица, будто Китеж-
град, всплывёт!..»
Увы, увы!
испугавшись, я заплакал
горько и… в штаны накакал,
и не увидал Москвы.
21
Вряд ли и тебе прилётся
славный город увидать.
С детства я привык витать
в облаках. Мне город Солнца
легче было б описать,
чем Москву, хотя пришлось бы
попотеть… Мазок к мазку
клал я, глядя на Москву.
Холст – в щербинках, будто оспа
наследила… Средь щербин
мне бы отыскать рубин
или перл!.. Давай поищем!
Может, истины зерно
мы на полотне отыщем?
Знаю сам, что мудрено
отыскать. А ты терпенья
наберись! Ведь мы не блох
ловим! Сквер не так уж плох.
Тут Андрей «под де ла Пенью»*
мог бы написать этюд.
Жаль, что брата нету тут.
Слышишь?.. Это дуновенье
ветерка. Костры калин
разгорелись. Дёрна клин
изумрудный вдоль тропинки
тянется. Ведёт куда
тропка? Дыма борода
(рядом свалка) на щербинки
и на бугорки легла.
Голубая полумгла.
Фиолетовые тени.
Бледно-розовый песок…
Вот он, аленький цветок!
вот оно, моё растенье!
мой РУБИНОВЫЙ МАЗОК!
ЧАСТЬ II. ПОПУГАЙ
Птичье око, налитое кровью,
тоже видит по-своему мир.
Осип Мандельштам
Полдень. В тот же день
1
Сон приснился мне, притом не
мой, а неизвестно чей!..
Как-то парочку ночей
(привыкай к финтам!) в притоне
я провёл… На третью ночь
Тонька мне сказала: «Прочь,
стерва!», ибо я при Тоне
помочился на герань
и сказал, что тело – дрянь.
«Прочь!» – сказала Тоня. «Осень!
Тоня, осень на носу!
Городок дождём обоссан!
Я подумал: дай нассу
на герань… Небось, герань-то
оживёт!.. Хотя гарантий
не даю… В окно взгляни!
Видишь?» – «Нет. Ты объясни».
«Бледный тополь как убитый!
Не помог ему и дождь.
Как венецианский дож –
пышный клён. На нём, расшитый
золотом, кафтан» – «Микол,
ты сказал, что тело…» – «Сгусток
грязи!» – «Выдержишь искус-то?»
«Завтра сделаю ”укол”!
Человек – всего лишь возчик
тысячи кривых зеркал.
Членом подмахнув, он росчерк
делает, мол, здесь бывал».
«Ленка Славке-обормоту, –
бросила она, – дала!
и ребёнка родила».
«Ergo**, как скафандр – пилоту,
Ей, Душе, пришлось надеть
тело». – «Что?!» – «Свобода – Смерть!..
Наши предки наследили
в эту кожу нарядив
наши Души…
”Впереди
Тили?.. Густав, нас ли Тили***
испугает! Нас ли Лех
остановит! Нам успех
обеспечат пушки!” – может,
так король*, садясь на лошадь,
Горну говорил, а Горн,
слушая сигнальный горн,
улыбался. Баннер, Отто
Людвиг, герцог Бернгард, Тотт**
улыбались. ”А народ-то
подобрался ещё тот!” –
улыбался Оксенштирна***.
Кирасир чухонских полк,
что стоял по стойке смирно,
улыбался. Старый волк
Пекко (по прозванью Лукко)*
тоже улыбался. ”Ржа, –
думал он, – не съест ни puukko**,
ни мушкета! Я протёр
тряпочкою и кирасу!”».
«Пьян?.. Иль ум зашёл за разум?»
«Тоня, этот мушкетёр
был родной мой прапрапрадед!»
«Спать ложись, Миколка! хватит
врать-то!» – «Кабы был убит
старый волк в одной из битв
этой бойни многолетней***,
не родился б я». – «А ты
эгои-и-и-ист!» – «А те коты,
что мяукают в передней,
сутенёры!» – «Я же – ****ь,
да?!» – «Не смею оскорблять.
От сгоревшего бриллианта,
говорят, один графит
остаётся». – «Ловкий финт!
Дальше! – Мне бы Душу Данта
или Рембрандта познать!
Женщину познал». – «Нас Толик
научил не доверять
болтунам!.. Деньгу – на столик!
и чеши! и познавай
сам себя!» – сказала Тоня
и захлопала в ладони.
«Антонина, ай-ай-ай!
что ж ты делаешь?! – вскричал я. –
Лбов зовёшь!» – «Я не могу
ждать! Клади на стол деньгу!»
«Денег нет!» – «Плати, каналья!»
Я подумал: «Убивать
будут, гады! Надо рвать
когти!» – и, схватив одежду,
сиганул в окно (этаж
третий). Вот такой пассаж!..
Дьявол-то хитёр! Он между
ног устроил свой притон.
Там сперматозоид в сперме
плавает (подходим к герме!*),
как в гнилом пруду – тритон.
Управляет «заведеньем»
Похоть. «Ты, волнуя кровь,
маскируйся под любовь,
чтобы взлётов от падений, –
говорит ей Сатана, –
эта тварь не отличала…»
Тварь уже жуёт мочало?
Будь здоров! я пью до дна.
2
А упал-то я на клумбу:
голой жопой – в чернозём.
Дураку всё нипочём!
Не подобен ли Колумбу
сей дурак?.. Материки
он порою открывает
в голове, хоть не скрывает,
что дурак. Ты береги
дурака!..
Итак, на флоксах
голой жопой, как философ,
я сижу, кряхчу, а лбы
из окна глядят и машут
кулаками…
«Что, клопы,
крови напились? мать вашу!» –
крикнул я и в тот же миг
на ноги вскочил и – шмыг
в тень…
Бегу дворами (голый!)
и ворчу: «Вино пила,
но сигнал-то подала!
а ещё звала Миколой!
Кто тебя поил, а, мразь?
Что, слупила деньги? ась?»
«Ты чаво? – из-за забора
спрашивает кто-то. – Свора
гончих мчится по пятам,
что ли?» – «Я и сам собака!» –
бросил я. «А я те палкой,
палкой-то по попе дам!» –
крикнул «невидимка». «Стерррва!» –
рявкнул я да и в кусты
юркнул… Продолжать?.. Нужды
нет! одна игра на нервах,
правда?.. Стройку обогнув,
я сказал: «Вот дом мой, у-уф!»
3
Вьются сети-занавески,
рыбкой ььётся месяц, и
скачут, скачут молодцы,
а за ними – Аннэ Вески…**
«Репродуктор!» – прошептал
я и упорога встал,
ибо увидал, как чёртик,
по паркету проскакав,
пискнул и нырнул под шкаф.
«Эй! – воскликнул я. – Ну, чё те
надо?.. Отправляйся в Орк!» –
и споткнулся о порог.
4
«Вот она, бутылка горькой! –
улыбнулся я, открыв
дверцу тумбочки. – Дары
дьявола, не так ли, Орка***
житель?.. Голос-то подашь?
Ты со мною не поддашь?..»
Подойдя к столу, я налил
старки в кружку и, присев
на топчан, промолвил: «Знал ли
ты, нечистый, что – при всех
недостатках! – приглашу на
пир, что закатил я для
мелких чувств, и Совесть?!» – «Тля
продвигается бесшумно
по цветам! Не ошибись
в чувствах-то! – раздался писк. –
Чувства подведут!» Я криво
усмехнулся: «Ты свой хвост
спрячь! Я, брат, не из пугливых!
Совесть-то среди позывов
пребывает, как Христос
среди грешников!* Тебе ли
этого не знать! Силён
ты, но в каждом грешном теле
вечно пребывает Он!
Ибо Совесть есть частица –
перед тем как провалиться
в Ад, мозгами пораскинь! –
Бога в человеке… Сгинь!»
5
Сев за стол и взяв перо, я
пыль с листка бумаги сдул,
под собой поправил стул
и, сказав, что за здоровье
Валентины выпить не
поздно никогда, две буквы
вывел: «Н» и «В». «На бук Вы
сядете; над ним луне
место отыщу, а буквам
прочим, думаю, под буком
будет весело плясать!» –
так подумал я и начал
бук ветвистый рисовать.
А потом, мой друг, чтоб ярче
месяц жёлтый засиял,
небо я заштриховал.
Крапинками и кружками
одуванчиков покрыл
луг и пук штрихов вонзил
в землю… Я изобразил
куст, украсив завитками
жирные штрихи… «Кудряв
как акация!» – довольно
улыбнулся я и, взяв
в руку кисточку, довольно
бойко начал мазать; но
вскоре грязное пятно
«рассверлил» мочи струёю
и, кармина на сырое
место пальцем положив,
удивился: «Куст как взрыв!
Пламя так и полыхнуло!»
А в башке уже Ян Гус,
вспыхнув, превратился в куст
огненный. Но тут мелькнула
молниею мысль: «Под бук
усади гирлянду букв!»
Усадил уже. Сидят на
древе буквы «Н» и «В».
Остальные – на траве.
Тень пушистая (вся в пятнах
света лунного), как зверь,
возле дерева лежит и
дышит… «Значит акварель
ожила уже? Скажжи ты!» –
усмехнулся я и… трель
соловья услышал… Трели
льются. Я от акварели
глаз не отвожу, а он,
лунный свет, то зажигает
капли, то, как махаон**,
в кружевах листвы порхает,
то скользит лучом косым,
то – дорожкою жемчужной…
Скажешь: чушь!.. Конечно, чушь! но
выпьем!.. Нет, сперва поссым!
6
Буквам «Н» и «В» по флейте
дал я и воскликнул: «Эй,
буквы! пляшем! веселей!
Тонких ножек не жалейте!»
Понеслись вокруг куста.
Я же за письмишко взялся.
Но напрасно я старался!
Хоть вела меня Звезда
Путеводная, до милой
голос мой не долетел.
Попугай, мой попка, сел
голосу на хвост… Ермила
помнишь?.. Ты однажды с ним
дрался во дворе: плечистый
парень; на руку нечистый
и задиристый, как Ним***.
Петька выл: «Дай в морду! всыпь как
следует! отвесь леща
вору!» Паренёк… в прыщах
всё лицо, а руки в цыпках.
Вспомнил, да?.. Так вот! Ермил
стал богат: с женою Ирмой
лихо заправляет фирмой
и… Короче, мне Ермил
попугая подарил.
Этот славный попугайчик
мне не уступал ни в чём:
сочинял, глядел в стаканчик,
матерился… Удручён!
Жаль, что раньше я не свёл вас!
От поэта только голос
и остался… На плечо
попугай, бывало, сядет
и начнёт читать стихи.
«Попка! – крикну. – Чепухи
много! Ты бы у Саади
поучился!» (Подолью
маслица в огонь!) А попка
скажет: «Микрофон – под клюв!
”маг” скорей включай! вот кнопка!
Всё готово? Можешь сесть».
Странно! попкин голос есть,
а его уж нету…
Vale!*
Закушу… Вот всё, что Вале,
женщине моей мечты
написать успел. Прочти.
Письмо Николая к Валентине:
«Валя, алые закаты
я люблю, но без тебя
белый свет не мил мне: я
сам не свой!.. На днях у карты
я стою: щепоть махры
пальцы мнут, глаза на Крым
смотрят; чувства, как кроаты
Тилли – Магдебург**, берут
крепость духа, а ведут
войско Похоть и Рогатый
Бес. Надменный член*** торчит
пушкой, и в висках стучит.
Тридцать дней прошло уж, как ты
в Крым уехала. Грызу
ногти, солнечный Гурзуф
вспоминая (ведь и мы там
побывали). Вижу холм.
На холме, дождём умытом,
я стою… Нет! к горлу ком
подступает… Погостила
у Виктории! крестила
Вову и Илью: кумой
стала, – а теперь домой
возвращайся… Ты же выйти
замуж обещала за…
Нет!.. я ничего… живите…
Валя, знать, уже лоза
виноградная алеет
на холмах; янтарна гроздь.
Море Чёрное синеет.
А на севере твой дрозд
певчий (скуки ради) Канта
изучает. Да! твою
книжицу о музыкантах
прочёл: передаю
попугайчику… О Канте
не сужу: не по зубам.
Вороша словесный хлам,
я всю ночь о музыканте
размышлял, Но, чтоб судить
о рождённых в долгих муках
музыкантом дивных звуках
по книжонке, нужно быть
полным идиотом или…
А тебя не утомили
речи идиота?.. Пить
пар и черпать воду ситом
пробовал… Усы смочу
старкой и пивком… сюи-и-ита!*
Валя, я тебя хочу!
Для меня сейчас что Гершвин,
что торговец Гершензон –
всё едино!.. «Гарнизон» –
сдался!.. Валя, каюсь… грешен!
Согрешил и в тот раз, да?
Ты прости меня, дрозда.
Выпил рюмку и… сорвался!
Тело победило Дух.
Я в грязи перевалялся!
Сам с собою не в ладу…
Говорят, что я недурно
сочиняю. Брошу пить
и, быть может, мне Фортуна
улыбнётся: зашибить,
так сказать, деньгу удастся
и поправлю я дела!
Вру! За ценами угнаться
невозможно: удила
закусивши, скачут цены.
Топот, брань, старушек вой!
Всех давно пора со сцены
гнать поганою метлой.
За городом купим домик.
Ты вообрази: весна!
Сад – в цвету; в саду – садовник;
рядом с ним – его жена.
У жены животик кру-у-углый,
хоть сама она бледней,
чем фарфоровая кукла:
мальчик созревает в ней!..
Клумбы, грядки на участке:
земляничный куст, нарцисс;
Ворон – чёрный как нацист –
на берёзе… Рай мещанский?
Не скажи! Мы всей семьёй
заживём в раю прекрасно.
Я рябины дробью красной
продырявлю голубой
купол неба, чтобы видеть,
что же делается там –
над ”шатром”. Потом – к цветам
подойду. Ты – к сыну Вите
подплывёшь, а наш Витёк
скажет: ”В-вааа!” – и пузырёк
пустит. Пузырёк повиснет
в тёплом воздухе. ”Ко-ко!” –
скажет курица, и свистнет
птица: ”Мальчик молоко
любит”. Ты же грудь младенцу
дашь, а я скажу: ”Ах, мать!
я не знаю, что сказать:
я тупой! Родному сердцу
я могу лишь написать…”
А пока башку ”поправлю”,
крепкой старкой подлечу;
крылышки мечты расправлю
и в Тавриду полечу!
Думай обо мне, родная!..»
Так и упорхнул бы к ней
птицей, кабы попугая
не увидел на окне.
7
«Обо мне забыл, пройдоха!» –
крикнул попугайчик мой.
(бедный! Прошлою зимой
он мочёного гороха
мисочку склевав, издох:
лопнул как волдырь; горох
должен был из скомороха
выйти вон… да вот застрял
в тельце – и его взорвал!)
Попка заскрипел: «Нажжрался!
Где ты двое суток шлялся?
Не-е-ет! таких мерзавцев я
не встречал… Где двое суток
был?!» – «Гм. Там, где малофья
брызжет, где на проституток,
как охотники на дичь,
лбы глядят…» – «Что делал?» – «Дичь
нёс, бабёнку познавая».
Тут сердитый попугай
хмыкнул: «Присоединяя
царства к Риму, попу Гай**
всё-таки царю подставил!
Так познал ли Никомед
Гая?» – «Думаю, что нет.
Книжечку***, что я оставил
на серванте, ты прочёл?»
«Да». – «А чем питался?» – «В клетке
не сидел!.. Ты мне про пчёл
книжку дай! Вокруг беседки
я летал и за игрой
пятен солнечных на жести
ржавой наблюдал, а рой
пчёл жужжал». – «На этом месте
отдохни, – сказал я, – дай
мне сказать». – «Сперва слетай
за вином на перекрёсток!» –
крикнул он. «Зачем? Напёрсток
есть?.. Напёрсток подставляй!»
Попка выпил; клюв в бутоне
чайной розы подержал
и сказал: «Рой пчёл жужжал!»
«Попка, – бросил я, – утонем
мы с тобою в мелочах!
Говори о деле». – «Роем
пчёлы…» – «Разговор построим
так… Оставь бутон! зачах
куст!» – «В беседке…» – «Не о той ли
ты беседке говоришь,
на стене которой стриж
намалёван?» – «Анатолий
плюс Людмила – над стрижом
мелом выведено!» – «Точно!
Лямкиной Ирине! Срочно!
Я тебя хочу! – ножом
вырезано… Это мухи,
а не пчёлы! Бормотухи
насосавшись, сам блевал
в той беседке… даже спал
на полу!.. Да разве вони
ты не чувствовал?» – «Несло
чем-то кислым. Я – к вороне.
Та сказала: ”Пронесло
парня! Видишь, как роятся
Пчёлы, глупый скоморох!”
Дура! вишь, нашла паяца!
Жалкий воробьишко: порх,
порх – по веткам! а туда же:
”Шут гороховый!” Все ваши
птицы злятся. Мой наряд
не пришёлся им по вкусу.
Их слова – яд! яд! яд! яд!»
«Прекрати!» – «Ты нашу Музу
видел?» – «Нет». – «Ну и дурак!
Птичка райская Колибри!»
«Вдохновляет?» – «Я б на лире
побренчал, но… ты же в брак
с Валентиною вступаешь!»
«Ну и что?» – «Не понимаешь?»
«Хоть убей!» – «Твоя жена
съест меня с говном! Она
скажет: ”Вышла за поэта
замуж я, а вижу – двух!”
Да она меня со света
рада будет сжить… лишь пух
полетит! Жене-то лирик
нужен… но один!..» – «Устал! –
бросил я. – Поговорили –
и довольно!» – «Крепость сдал!» –
крикнул попка. Старки кружку
хлопнув, я утёр усы
и сказал: «Женюсь! пирушку
мы закатим! Ты не ссы!»
8
«Кто живее на Коммунальной
улице? – Я, какаду!
Как живёшь ты? – Как в Аду!
Жить в квартире коммунальной
не привык? – В прицеле глаз
вечно быть – мне неприятно.
Злоба – этот зверь всеядный! –
у порога разлеглась», –
задавал себе вопросы
попугайчик и на них
отвечал, а я, склонив
голову, на папиросы
«Беломорканал» смотрел.
Мне представилось, что в пачку
«Беломора», бросив тачку,
кто-то юркнул… «Одурел! –
усмехнулся я, потрогав
”тачку” пальцем. – Шелуха
рыбья!» – «Лежа у порога,
зверь бурчит: ”У жениха
не стоит! невеста дурра!”», –
крикнул попугай. «Не лги! –
крикнул я. – Что за натура!
Постыдился б!» – «Анальгин
есть у нас?» – «Никак головка
разболелась?.. Так кричишь!
Ты гляди! проснётся Вовка:
будет очень нам неловко».
«Вовка? Любушкин малыш?»
«Да». – «Налей!» В напёрсток налил
старки и сказал: «Изгой,
воробьишки запинали
канарейку! С мелюзгой
свяжешься – не будешь жизни
рад. Хотя ты и крепыш,
так отделают!.. Ты спишь?.. Ни
звука… Выпей!.. Попка, спишь?»
9
В голове стучит. Пружины
подо мной скрипят, скрипят
(сердятся! – тяжеловат).
Тюль колышется. Крушины
ветка*, как крыло, висит
над окошком и шуршит.
(Я её в конце июля
из лесу принёс.) Сквозь тюль я,
как сквозь пены кружева,
на Луну гляжу. Слова
кружат. На лету две строчки
спарились уже, как две
стрекозы, и в голове
родилось двустишье!.. «Точке –
место!» – бормочу и тру
лоб ладонями, зеваю
и двустишье повторяю,
чтобы не забыть к утру.
10
Мысли в голове танцуют,
будто мошки над тропой
на заре. Смеюсь: «Тупой!
но фантазия рисует
живо! Стало быть, мечтать
не устал». – «И проходимцу, –
крикнул попугай, – меч дать
ты успел!» – «Я эту птицу
в клетку посажу! запру!» –
крикнул я «Куда?.. тпру! тпру!
расскакался!» Тут я хлопнул
по подушке кулаком
и воскликнул: «Чтоб ты лопнул!»
(Я не сомневаюсь в том,
что беду накаркал, так как
попка лопнул в феврале.)
«Хвастался: на шевроле
стану разъезжать! о даках
буду в Риме размышлять
у Траяновой колонны!» –
протрещала птица. «Клёны
вянут во дворе! Трещать
хватит». – «Ты – полуголодный
оборванец! Не гулять
никогда тебе по Риму!
Не видать тебе пежо!»
«Шевроле». – «Кури же ”Приму”,
ешь говно, о дяде Джо
думай». – «Буду о Траяне
думать». – «Как не стыдно! меч
сунуть в руку этой дряни!»
«Да о чём ведёшь ты речь?»
«Ничего святого нет для
твари, что в башке твоей
зреет». – «Толком, прохиндей,
объясни мне всё! немедля!
ибо, находясь в реке
Времени, плыву к воронке,
т. е. скоро в сон глубокий
погружусь… Мы ждём: в райке
плещут; серенькое нечто
спрашивает: что за меч-то?»
«Меч есть мысль! Она – в руке
Разума!» – «Что-о-о?! мыслью Он и
машет?.. Этот меч картонный!
Ври да меру знай!» – «Как Мом**
над Богами всё глумится,
так и циник…» – «Что за птица?»
«… что сидит в тебе самом,
над кумирами, которым
поклонялся ты, уже
насмехается». – «Стал вором
Прометей, чтоб люди вшей
одолеть смогли!.. Пандора
всё испортила: к Душе
приставать болезни плоти
стали, а живот испортил
воздух. Драки в шалаше
и пещере стали нормой.
Внешним видом, грубой формой –
как людей, так и вещей! –
стали любоваться люди;
а когда погрязли в блуде,
выгнали Богов взашей.
Раза три менялась вера.
Наконец… ТОТ ДОМ ИЗ КЕДРА***
тоже рухнул. Фаберже
из него уже наделал
маленьких шкатулок; а
красный командир Лука
снял штанишки и наделал
в милую для сердца дам
вещь… А внук сосёт Агдам
и ворчит: ”Отец ограблен
дедом, я – отцом, а мой
сын родной ограблен мной”.
Внук купил недавно грабли.
”В кучу, говорит, сгребу
все несчастья и сожгу!”».
Думал я, что удивится
попка тропам, похвалы
ждал, краснея, как девица.
Попугай сказал : «Углы
очертил, но закругляешь
фразы… Ты стихи слагаешь
или барахло в сундук
складываешь, а, дундук?..»
ЧАСТЬ III. КАМЕННЫЙ МЕШОК
Никто никогда ничего не знает наверняка
Иосиф Бродский
Пять часов вечера
1
На Луну гляжу. Луна –
Землю. Полная Луна
(цвета спелого банана)
облачком обрамлена,
как жемчужинка – узором
золотым… «Окинув взором
Землю, Ты меня едва ль
замечаешь! – обращаюсь
к Ней. – Я просто мошка, шваль
мелкая, а Ты, вращаясь
медленно вокруг Земли,
смотришь и на океаны,
и на континенты!» – «Пьяный
человек, вы подросли,
но не повзрослели: силы, –
говорит Луна, – девать
некуда, да мозг-то хилый.
Вам бы только ковырять,
портить, гадить!» – «Водишь за нос!
Ты же, как двуликий Янус!
Ведь одно твоё лицо –
то, что видим мы, – на Гею
смотрит, а другое…» – «С Нею
разберись! Когда кольцо
золотое Ей на пальчик
ты наденешь, Я приду
в гости…» – «Порешь ерунду!»
«А когда родится мальчик,
мы с тобой поговорим
и о том лице, что вечно
смотрит в космос!» – «Да! конечно,
шутки я ценю… На Рим,
чай, глядеть куда приятней,
чем на наш дрянной райцентр?
Ни грабителей, ни пьяни
нет там у ларьков в час ранний!»
«Есть такие, что за цент
или лиру укокошить
могут где-нибудь в углу
тёмном или… вижу площадь,
а на ней…» Тут, как в золу,
в облако Луна нырнула,
в сером облаке мелькнула
и пропала. Тень марать
стала потолок и стены.
Уличный фонарь сиены
бросил в сажу… «А поспать
не мешало бы! – зевая
прошептал я. – Попка спит
в клетке. Дышит тюль. Сухая
ветвь крушины шелестит».
2
Глеб, представь! хрустит подушка
(поролон), в башке стишок
вертится, а комнатушка
в жуткий каменный мешок
превращается! Шершавый
камень обрастает мхом,
а окно решёткой ржавой
покрывается. Плющом
по решётке мой столетник
вьётся… «Я в тюрьме? я пленник?!» –
восклицаю, и в ответ
слышу: «Ты не пленник, нет!»
Но как только (собираясь
голос уличить во лжи)
я пробормотал: «Теряюсь
я в догадках! ты скажи,
где я?» – брызнул яркий-яркий
свет в глаза – и ослепил.
С топчана уже вскочил,
жмурюсь… «В клетках мозга старки
много! мозг мой подожгла
мысли искорка! – пришла
мысль на ум. – Теперь мне ясно:
стану думать – мозг спалю!
Чёрт возьми! уже опасно
стало думать!.. Или сплю?»
С камня сдул жучка. Погладив
мох, сказал: «Как шёлк!» – и мне
вспомнилось, как мулине
вспыхивало, как по глади
проводил рукой, как мать
говорила: «Вышивать
я училась у Природы!»
Вспомнилось, как снег летел,
как венок звенел, звенел,
и заплакал я, а твёрдый
камень лоб наморщил. Гриб
(бледно-голубой, как нимб
одуванчика), махнувши
шляпкой, превратился в слизь,
а из слизи поднялись,
будто розовые уши,
новые грибы… «Грибу –
размножаться в этом склепе, –
вскрикнул я, – а мне – о небе
вечно вспоминать?.. Гребут
дети страха, сидя в лодках
мокрых глаз моих, ресниц
вёслами!.. Когда же глотка
крикнет: ”Эй, осёл! проснись!”».
Вот щека… А ущипну-ка
за ноздрю… Ой, больно!.. Ну-ка!
Точно, больно. Мне Гаврил
как-то в баре говорил:
«А за мною чертенята
снова бегали!» Но я-то
трезв, и, кажется, не псих!
Глазки, право, как икринки,
ма-а-ахонькие! скоро их
не протрёшь… Когда к Иринке
Лямкиной я подходил,
щёки наливались кровью,
а глаза слезились… «Мил!
Ка-а-ак ты мил! – играя бровью,
усмехалась Ира. – Ты
на крота похож, Кроты
странные зверьки…» Открою
глаз. А ты, мой мозг, молчи,
а не то сгорим. Лучи –
веером! Опять моргаю
и, качая головой,
думаю о шаровой
молнии и… замечаю
тень. Как муха – по блину,
тень по яркому пятну
ползает. «И впрямь, лоснится,
будто блин, пятно! вот чушь! –
говорю сквозь зубы. – Снится
чушь ослу!.. А если в пунш
превратилась кровь и клетки
мозга отравила, то?..»
Тут я вытер лоб, платок
спрятал и искать таблетки
начал…
Пить пора кефир!
Стайка мелких мыслей с мозга,
будто с тёплого навоза –
воробьи, вспорхнула:фррр!
3
Джем отвергло, от «подарка»
брюхо отказалось… Жаль!
Нет, конечно, дирижабль
больше, чем оно; и арка
штаба Главного куда
больше, чем мой рот… но брюхо
хама – тоже хам (среда
воспитала!). «Их еда, –
буркнуло оно… и глухо
заворчало, – дрррянь! эрррзац!
Ты болеешь после пьянки,
а какой-то педераст
из Майами… сраный янки
дрянь свою сплавляет нам,
дескать, что ни дай совкам –
всё возьмут, всё подчистую
подгребут… Люблю простую,
нашу пищу!» Ощутив
режущие боли в брюхе,
я спросил: «Играешь в рюхи,
что ли?.. Или это – тиф?»
«Это просто несваренье.
Заграничное варенье
бродит, чёрт бы вас побрал!»
Глеб, меня понос пробрал.
В жёлтой луже воробьишки
возятся. На пьяный мозг
опускаются мыслишки.
Я надеюсь, что понос
не грозит – понос словесный! –
мне. Сейчас схожу куплю
студня и живот полезной,
нашей пищей накормлю.
4
Килька пряного посола,
брынза, перец, огурец,
булка, хлеб и холодец –
то, что кушают и в сёлах
и в российских городах, –
на скамейке. Синь – в крестах
ласточек. Говно подсохло.
Не спугнуть бы воробьёв!
Наливаю… Будь здоров!
Солнце ярче засияло.
Вспыхнули костры рябин,
лип и клёнов. Воробьи,
мысли – всё защебетало.
Строки сами из строки
вырастают: приласкало
солнце-чувство стебельки
мыслей. Вряд ли куст на скалах
земляничный так кудряв,
как рассказ, где сон и явь –
всё смешалось; где, как дети,
мысли носятся, шумят.
Так однажды на рассвете
разбудила Сашу мать;
он – ко мне. А мы – всем классом! –
с математиком рябым
во главе… мы по грибы
в лес отправились. С компаса
глаз не сводит педагог
(рыжий, лысый как Ван Гог).
Мы не слушаемся (масса
свежих впечатлений!); нам
весело, хоть по щекам
хлещут ветви: шум и гам!
бегаем, кричим – все разом…
Скучно было лишь грибам.
5
«Где же я? Ведь никуда я
из дому не выходил.
Кто же это пошутил
надо мною?.. Чёрт?!.. Худая
шутка!» – думал я, ища
анальгин. «Чердак» трещал.
Мысли, углубляясь в дебри
подсознания, как звери,
разбегались. Из угла
в угол я бродил, скуля.
Наконец я стал у двери
и воскликнул: «Вот чурбан!
я же положил в карман
пиджака и бинт и йода
склянку, ибо знал, что пить
буду и что мрду бить
будут… Есть в кармане что-то!
Вата… пластырь… бинт и йод,
но таблеток… Где фуфайка?
В коридоре, что ли?.. Лай-ка
дверь открою… Шу-у-утит чёрт!
Дверь массивная обита
ржавой жестью и закрыта
на замок… Как свищ – глазок!..
Но во всём же этом смысла
нету ни на волосок!
Чепуха! она повисла
паутиною в глазах,
так что вижу я все вещи
в искажённом виде. В клещи
взял моё сознанье страх.
Страх сознанье искажает;
чепуху, что мозг больной
выдаёт, он наряжает
в пёстрые одежды… Ой,
пропаду!.. Мерцают блики
на камнях, Кругом лишь дикий
камень, а на камне мох,
плесень, будто дикий камень,
сделав свой последний вздох,
жёлтой пены кружевами
самого себя покрыл.
Но поток уже застыл».
6
Подойдя к окну, прищурил
глаз, дрожащею рукой
тронул стебелёк тугой
и подумал: «Не плющу ли,
что обвил окно листвой,
я обязан тем, что до сих
пор ещё я не ослеп?..
Опишу-ка этот склеп.
Так чудесно, как Иосиф
Бродский муху описал*,
склеп едва ли опишу я:
хоть упрям я… как Мижуев**,
да таланта Бог не дал…
Опишу растенье… Лист-то,
лист, как только я качнул
стебелёк, в луче порхнул
бабочкой… Идеалиста
вздохи: помереть с тоски
можно!.. Листья, как мазки
на холсте пуантилиста,
в дружбе меж собой живут;
на себя никто не тянет
одеяло: все дают
кислород, всё дружно вянет
осенью и всё весной
возрождается, поэта
удивляя новизной,
свежестью своей… За лето
плющ и скалы обовьёт
зеленью, и стены замка.
Путник скажет: «Это – сага!
Мне её Сам Бог прочтёт!»
7
Не успев себя с успехом
мысленно поздравить, боль
ощутил в затылке столь
сильную, что боли эхом
прокатились по всему
черепу, и я во тьму,
будто в яму, провалился,
а точней сказать, лишился
чувств, но, не успев упасть,
вздрогнул,, как марионетка,
и, очнувшись, о таблетках
вспомнил и сказал: «Украсть
МИР или хотя б на краткий
миг всех чувств меня лишить
хворь мечтает! Сон убить
ВРЕМЯ хочет, а тетрадки
со стихами норовит
сжечь моя тоска. Бандит
(мир бандита – лес дремучий)
выпустить грозит кишки
мне за подлые ”стишки”-
Кто ж прикончит тварь?.. Бог-Случай?
Хворь? Бандит?.. Сижу в ”мешке”,
а моя болезнь – в башке.
А окошко как бойница.
В нём – как лампа в тыщу ватт –
сноп огня. Шероховат
камень… Узник туповат
с детства был. Пришлось тупице
в школе для ослов учиться.
А теперь – сошёл с ума!
Значит, впереди – зима,
одиночество, больница,
где гнездо сам ужас свил?»
Тут я руку запустил
в куртку: нет таблеток. В джинсах –
тоже нет!.. «Их съели крысы, –
прошептал я, – или съел
попугай!» Я огляделся
и сказал: «Куда же делся
попка?» В угол посмотрел
и увидел…
Помочиться
нужно, брат! Опять моча
(наподобие ключа,
что из недр земных стремится
вырваться на волю) путь
проложила и надуть
член успела… Ах, как давит
на пузырь! Твой Ариэль
должен забежать за ель.
Так позыв на место ставит
тварь, напоминая ей,
что она – не что иное,
как пузырь вонючий, гноя
кучка, пища для червей.
8
Я увидел нечто вроде
деревянных нар, а на
нарах… «Вот тебе и на!
Что за мерзкое отродье,
что ещё за пьяный тип
тут лежит? – всплеснув руками,
прокричал я. «Мне найти б
истины зерно, – губами
вяло шевеля, сказал
«тип» и, глубоко вздохнувши,
нос ладонью почесал
и добавил: – Век минувший
был богат на мудрецов:
Томас Мор и Леонардо,
Дюрер и Эразм…» – «Неправда!» –
вскрикнул я. «Чтобы отсох, –
бросил он, – во рту язык твой!
чтобы меч твой перед битвой
притупился!» – «Не брани,
борода! В минувшем веке
не было ни Мора, ни
Дюрера…» – «Сомкнулись веки!
сплю! – воскликнул он. – Отстань,
сгинь, оставь меня, нечистый!»
«В прошлом веке…» – «Перестань!»
«Да послушай!» – «Отцепись ты,
чёрт! – воскликнул он, привстав. –
Я же говорю: оставь!»
9
Я понюхал мох, не зная,
что и думать; покрутил
головой и, нос вминая
в мягкий мох, проговорил:
«Как?! пришёл невесть откуда
и командуешь!» – «Плетёшь
сети, дьявол! Не возьмёшь! –
крикнул он. – Я не Иуда!
Сгинь! исчезни! пропади!»
«Господи, ещё один
сумасшедший! – усмехнулся
я. – Он злится… отвернулся
и закутался плащом».
«Ты не жми, не жми плечом!
Вижу тень твою!» – «Рога-то
есть ли у неё?.. Рогов
нет… Давай без дураков!
Знать, мозги от суррогата
набекрень… К тому же бес
не отбрасывает тени.
Не нуждаясь ни в питье, ни
в пище он…» – «Как ты залез
в этот склеп?» – «Ты б лучше пукнул, –
бросил я брезгливо, - чем
вздор молоть». Затворник буркнул:
«Ты откуда и зачем?»
Я поморщился: «Ты сам-то
как сюда попал?» – «Досада
и тоска в твоих словах
слышатся… Ты – жалкий прах,
как и я. Ты не лукавый!
Был и суд, был суд неправый.
Знаю! здесь давно живу.
Видишь? рубище по шву
расползается. В подстилке –
лишь солома да опилки!
Дать соломки-то? Возьми!
пригодится». – «Ладно-ладно!
Здесь хоть кормят?» – «Хлеб, баланда,
каша. Принесут – к восьми».
«Хорошо, что я намазал
ливерной на хлеб… Куски
слиплись… будто лепкой скиф,
варвар, в торбе занимался!
Колбаса-то как комок
серой глины… Хлеб намок…
Да! так кто же ты?» – «Томмазо***
Кампанелла». – «Ты лицом
повернись ко мне!» – «Соломы
кинуть?» – «У Авессалома*
есть! богат Авессалом!» –
крикнул я и засопел.
А затворник – захрапел.
10
«Вечно пьяный и небритый,
дядя Петя не тужил
никогда, хоть век свой жил
между Сциллой и Харибдой,
т. е. меж своей женой
Антониной и пивной.
Даже наш котёнок Кузька,
как-то очутившись в узком
промежутке – меж собак,
вспрыгнуть смог на ржавый бак.
Я ж, удравши из притона,
сразу в яму угодил,
где луча клинок пронзил
глаз! – так ныл я, глядя то на
странного безумца, то
на вращающийся жёлтый
шар в окне. – С ума сошёл ты,
”Кампанелла”, но зато
друга приобрёл. И дуться
на меня не нужно! Нам,
двум затворникам-безумцам,
нечего делить. Твой хлам
при тебе, а мой – при мне, а
мысли – птицы! Может быть,
эти птицы на Борнео
или на Ямайке свить
гнёзда захотят! Ведь мыслям
невозможно приказать.
Крохотную ни связать,
ни убить нельзя. Но смыслом
мысль наполнить можно. Мысль
идиота лучше, чище
мысли мудреца, мой нищий
друг-соузник, как кумыс
лучше и куда полезней,
чем коровье молоко.
Умных лечит от болезней
мысль безумца! Далеко
умникам до нас!.. Растенье?!..
Спит! пали хоть из ружья!
Мыслящий тростник, кто ж я?
Или я – лишь сновиденье
Бога?.. Спит!.. Та чешуя, –
что от глупости спасает
мудрецов, а нам с тобой,
нам, обиженным Судьбой,
в небеса взлететь мешает, –
медленно с меня сползает.
В голубой поток войдя,
голый, слабый, как дитя,
я стою и погружаюсь
в МИР, который соткан из
снов и грёз…»
Мой друг, я приз
заработал! Выражаюсь
чётким, ясным языком.
Мысли шествуют гуськом.
«Чешуя» – рассудок косный.
Я, сходя с ума, в мир снов
погружаюсь… Критик грозный,
двадцать капель!.. Будь здоров!
11
«Подойти и брякнуть: ”Хватит!
Ты всхрапнул, теперь пора б
и заткнуться, Божий раб!..”
Так храпит, как будто платят
деньги, дураку, за храп,
а дурак и рад стараться!» –
думал я, спиной к стене
прислонившись. Ветхим старцем
лет восьмидесяти мне
он вначале показался,
но, услышав храп… густой,
сиплый храп, я догадался,
что меня его седой
волос, борода, больной
вид, хламида с толку сбили,
что старик не так уж стар…
В голове стоял угар.
12
Осмотревшись, я и ящик
обнаружил и топчан.
«Много нас, в реке** стоящих!
Что ни головы кочан,
то и поплавок, не так ли? –
бросил я и, протерев
вермута бутылку паклей,
усмехнулся: – Мне не грех
выпить. Пью за новоселье!
Ух! холодное как лёд…
Выпей! Этакого зелья
нам тюремщик не нальёт!
Вот кастрюля. В ней бульон… Но
кто ж в темницу приволок
мой топчан и ящик? – в толк
не возьму». Тут, удивлённо
поглядев вокруг, я сквозь
вермут на источник света
стал глядеть, бубня: «Авось,
не пропал ещё. Всё это
так великолепно, что,
удивляясь удивленью
моему, Смерть скажет: ”Ленью
ты рождён, и ни на что
не годишься. Удивляйся.
КРАСОТА тебя спасла!”
Вру, ой, вру! а ты осла
слушаешь… Не притворяйся
спящим. Вижу, что не спишь!
Не обманешь! Хоть и тёртый
ты калач, да вот актёр ты
не ахти какой: храпишь
так уверенно, так чисто,
что нельзя не распознать
лжи. Но стоит ли играть
роль бездарного артиста?»
«Ты гнусней, чем Белиал!*** –
донеслось из-под дерюжки. –
Как кобель хвостом вилял
возле миленькой подружки
прошлым утром, так и ты
в данный миг хвостом виляешь…»
«Я?!» – «Ты дурака валяешь,
трёшься возле КРАСОТЫ!
Ждёшь, что КРАСОТА исправит
ЭТОТ МИР, которым правит
БРЮХО, сидя на ТЕЛЬЦЕ
ЗОЛОТОМ!» Он сбросил грубый
плащ с себя и плюнул…
Губы
запеклись, а на лице
выступили пятна. Жарко,
Глеб, хоть день уже прошаркал
по тропе… К ларьку схожу –
пивом мозг свой остужу.
13
«Спит! Не притворился спящим,
а на самом деле спит! –
улыбаюсь. – Как свистит
нос! А муха – под свистящим
носом: прямо на ветру! –
сушит крылышки, ноздрю
лапкой трогая… Чихнёт ли
старичок?.. Уже чихнул,
вытер губы и… уснул!
На грибке повисли сопли,
будто перлы. ”Погребок” –
чудо: плесень, мох, грибок.
В голове – Пуссен!* Пуссен-то
МИР всегда спасал, ни цента
не беря за труд… Он мой
МИР спасал! Душе хромой
было хорошо… Пуссенов
луг зелёный: эта сцена
под открытым небом, где
весело плясать дриадам, –
душу манит!.. ”Сцена” – рядом;
”сцена” – всюду и нигде!
”Сцена” – холст. Душа стремилась
раствориться в нём. Подчас
мне казалось, что сейчас
в холст войду, что отворилось
то заветное окно
в сказку…
А упал на дно,
в яму, где остановилось
время, где и сгину!.. Раз
тело в эту клеть вселилось,
съест его мой псориаз;
и останется лишь перхоть
от поэта! Но сперва
брюхо булькнет: ”Гол-лова,
не мешай мне! Я доехать
душу мерзкую должно!”
И доедет!..** Не смешно?..
В самом деле, многовато
дал!.. Ему… лет пятьдесят.
Бледен. Волосы висят
и блестят, как стекловата.
Обрамлённое седой
бородой, лицо, мутнея,
как старинная камея,
светится. Он – как святой
Марк с холста… никак не вспомню!
Кто же автор?.. Брейгель? Босх?..
Тащится имён обоз
по равнине и, трезвоня
о себе на весь земной
шар, уходит вдаль…
Гнилой
воздух! Ф-фу!.. В штанишках драных
облачко…
Быть может, Кранах?
Нет, не он… и не Ван Эйк!
Не Рогир ли ван дер Вейден
написал святого?.. Эк,
как дуда дудит!.. Безвреден
дух гнилой – пускай дудит!
Перестанет!.. Отгремели
грозы, бури отшумели!
Тишина. В ушах звенит.
Клад ищу нетленный… Мемлинг?
Нет!.. Живот уже болит.
Пища превратилась в жижу.
Жижа бродит и бурлит
в животе!.. В окне горит
ярко-алый шар! Я вижу:
это не пятно, а шар!
несомненно, шар! Вращаясь,
он бледнеет, Превращаясь
в шлак, так остывает жар…
Ах, давно ль я, кочегар,
просыпался и, качаясь,
шёл к котлам; там, чертыхаясь,
в жаркой топке кочергой
шуровал: летели искры!
с жарких щёк слетали брызги!
на скуле желвак тугой
наливался и, налившись,
застывал…»
На шар гляжу.
Тень! мелькнула тень! Дышу
глубоко. Вот отделившись
от него (я не шучу,
друг мой!), кто-то по лучу
(балансируя, как клоун
на канате) вниз скользит.
Тело светится, сквозит.
«Вздор! я кем-то околдован!» –
бормочу…
Узнаешь, кем
был я околдован, через
полчаса… Вот сладкий перец!
Вот батон!.. Не пью, а ем.
14
«Не она ль распространяет
сплетни обо мне, вредит, –
зашипел я, как карбид,
в лужу брошенный, – бросает
мух в рассольник?!.. Не её ль
это козни? Бабка Тося
мне на днях сказала: ”Коль,
жди несчастья: приготовься
к испытаньям!” – и так зло
глянула… У, ремесло
колдовское!.. у, колдунья!
А на вид – пушинка: дунь я –
улетит».
Тут я щелчком
сшиб две бледные поганки
с камня, топнул сапогом
и увидел за окном
херувима…
«Это – Ангел, –
вскрикнул я, – а не мираж,
не фантом!.. П-постой!.. Алкаш,
пьяница, причём полбанки
высосавший, ни о чём
рассуждать не может здраво,
ибо мозг его отрава
душит… Может быть, фантом –
это я?!.. Ведь МИР МОЙ – призрак!
Точно, призрак, раз зачах
мозг… А крылышки в лучах
розовеют! В рыжих искрах –
плащ и кудри. Херувим
приближается! Атласный
плащ волной бежит за ним.
Золотые кудри, ясный
лик… Но неужели Он,
Ангел, в гости к забулдыге
собирается?!.. Н-нальём
г-гостю! Есть ещё в б-бутылке
к-красное, а вот б-бульон
провонял… Ап-поллион***
есть его не станет… Кто же
станет?..»
Тут я задрожал:
«Идиот! что я сказал?
Как Аполлион?.. О Боже!
Если это Он, то мне
крышка!.. Он уже проходит
сквозь решётку! Он не сводит
глаз с меня… Не-е-ет! сатане
так не дамся!»
Я нагнулся
и, вытаскивая лом
из-под топчана, проснулся…
Стены, пол – всё серебром
лунным залито.. «Богаче
нас на свете нет существ! –
усмехнулся я. – Прочесть
стих не хочешь, попугайчик?..
Сидя в клетке, спит богач!
В гнёздах спят и стриж и грач.
Серебра не нужно птахам!
Золото Авроры им
подавай!» – «Мы ночью спим!
Ты кричал во сне… от страха,
да?» – воскликнул попугай.
«Сплю!» – «Так спи, а не пугай!»
15
«Мелких мыслей рой, как факел,
ярко вспыхнул – и сгорел!
Чувствую, что опустел
череп мой!» – шепчу, а Ангел
приближается. Боясь
отвести от херувима
взор, я всё шепчу: «Погас
свет во мне! Хотя на мима
не похож, но, как паяц,
что стоит уже без грима
и ненужной мишуры
перед зеркалом, стою я
пред самим собой, тоскуя,
ибо вижу, что игры
у меня не получилось,
что уже опустошён,
стар и даже не смешон,
что со мной уже случилось
худшее: с недавних пор
слышу Голос!.. Он всё громче
раздаётся! Днём и ночью
длится наш нелепый спор.
Наши мненья, взгляды, вкусы
столь несхожи, что конфликт
неизбежен. Плачут Музы!
Топчет Душу сей гоплит!*
Я же становлюсь игрушкой
в чьих-то грубых, злых руках!..
А ещё кричу да кружкой
по столу стучу, пьянчужка!
Раз остался в дураках,
так молчал бы… Нет! ругаюсь,
пью!..» – «Покайся, – улыбаясь,
говорит мне Он, Гонец,
легкокрылый Вестник Бога. –
Не из ваших ли сердец
ваша страшная дорога
сложена, как из камней –
мостовая?!.. Ты покайся!»
«Каюсь!» – «Не гони коней!»
«Я же каюсь!» – «Не кривляйся!»
«Каюсь, но… опять стучу
кружкой по столу, кричу!»
«Этот мир – твоя обитель! –
произносит Небожитель. –
Не кричи, брат, не к лицу».
Мы стоим – лицом к лицу.
От волнения потею.
Слёзы на глазах, Туман
в голове. Как истукан,
я стою и всё глупее
делаюсь, хотя глупей
стать, казалось бы, уже и
невозможно. Как репей,
свитер колется, по шее
пот течёт, намокла бровь…
Глеб, здесь тоже не прохладно!
Лёгкий ветер аккуратно,
нежно, как Ермил Петров –
доллары, перебирает
листья. Жёлтая порхает
бабочка. Заря – как кровь!
16
Я на Ангела глядел, а
Ангел – на меня. В углу
спал Томмазо Кампанелла.
Мышь гуляла по столу
среди крошек (я с мышами
сам на дружеской ноге).
Тишину грибов ушами
камень слушал. По щеке
капля пота пробежала,
как по небу – метеор,
а другая задрожала
на ресницах. Глаз протёр
и подумал: «Как болото –
мой живот. Опять урчит
в животе… А Он молчит!
Почему?.. За идиота
принял, да?.. за дурачка?»
Тут я дал себе щелчка
по носу и каплю пота
ловко сбил щелчком. А Он
произнёс: «Я не дракон
и не дух нечистый… Лом-то
брось!..»
Ах, друг мой, сколько чувств
вдруг во мне заговорило,
загалдело, забурлило;
сколько глупых слов из уст
разом хлынуло, когда я
понял, что сжимаю лом
в кулаке!..
Взметнулась стая!
и из глаз моих ручьём
слёзы потекли. Сомненье,
ужас, стыд, недоуменье,
удивленье, огорченье,
грусть и сожаленье – всё
в голове моей смешалось,
завертелось колесом
и – невесть куда! – помчалось.
Судорожно воздух ртом
я хватал и горько плакал:
«Ах, какая ж я собака!
Бьют меня – и поделом!
Значит, есть за что! Никто не
любит! – значит и любить
не за что!.. Меня убить
запросто могли б в притоне,
если бы сказал я Тоне:
”Тоня, позови жлобов!”
Испугался! Нелюбовь
сердце превратила в камень,
а глаза двумя плевками
голубеют… Трус, унёс
ноги!.. Как я Гостя встретил?
как цепной, угрюмый пёс!
А ведь был так чист, так светел!»
«Успокойся, – произнёс
Ангел. – И храбрец бы струсил,
окажись он на твоём
месте!» – «Ангел, этот узел
развяжи!» – «Ты пьёшь?» – «Мы пьём
с попкой… Пили, стих Фирдоуси
разбирая… чудный стих».
«Разобрали?» – «Ты прости
дурака… Мы о Хайяме
собрались потолковать,
но…» – «Смелее!» – «…я зевать
стал и… оказался в яме».
«В яме? Что ты говоришь!»
«В волчьей… Кстати, тут нас двое.
Скоро волком я завою!»
«Успокойся! ты горишь».
«Я устал. Чувств натиск ярый
утомил, но я здоров».
«Это что?» – «Да капилляры! –
эхо долгое пиров.
На щеках они горят, как
земляничные кусты
тёплой осенью на грядках.
Помыслы мои чисты,
Ангел!» – «Я к его постели
подойду, а ты присядь
на топчан… и причитать
хватит… Всё, что Кампанелле
Я сейчас скажу, тебе
тоже следует запомнить».
«М-можно мне с-стакан н-наполнить?»
«Нет! Хотя ты на тропе
и стоишь, тропою торной
не иди». – «Наверняка,
и в моих стихах есть зёрна!»
«Есть. Но всё травою сорной
поросло». – «От сорняка
избавляюсь! как крапива,
жгуч сорняк… Я выпью пива?»
«Слушай и запоминай!
Не запомнишь, – так пеняй
на себя!»
Я всё запомнил.
Всё, что херувим сказал,
я в блокнотик записал.
Вот он… Ты, наверно, понял,
Глеб, что записал в блокнот
я Его слова не раньше,
чем проснулся… А заход
солнца в Петербурге краше,
чем в Москве, как акварель
чище и нежней гуаши.
Вспоминаю зори наши,
а во мне уже свирель
плачет – вот какие зори!..
Здесь они не те: трубит
краска! алой крови – море.
Сыт Москвой, по горло сыт!
как и ты, пожалуй, – мною:
то бурчу под нос, то ною…
А представь, что я пою
песню и винище пью!
Спел куплет – и выпил. Снова
спел – глоточек или два.
Вермут – глина. Мозг – основа,
а кирпичики – слова.
Сон Томмазо Кампанеллы
Ангел бедолаге дышит
в ухо; узник спит и слышит
голос: «Человек, проснись!
за работу принимайся,
шелести, тростинкой гнись
на ветру, но не мирись
с участью, – сопротивляйся!
Ночь твоя прошла, но день
не настал. Душа томится
в теле, а оно – в темнице,
где и в ясный полдень тень
борется со светом… Узник,
Ангел верный твой союзник!..
В роще протрубил олень.
Он приветствует светило,
что уже позолотило
кромку гор и неба край.
Хоть глазами собирай
золотую пыль! На донцах
глаз немало золотой
пыли, но глаза открой
и возьми – Бог дарит! – солнце.
Зайчик солнечный проворно
скачет по вершинам горным.
Чудо ждёт нас впереди.
”Солнце красное, взойди!” –
было сказано Всевышним
не вчера, но ты, вчера
в мир пришедший, завтра лишним
стать не должен… До утра
мотылёк порхал, а рано
утром он пропал. Спеши!
Просыпается охрана
(два зевающих барана)
и, почёсываясь (вши
мучают детей порока),
у стены встаёт, бренча
латами. От калача
у солдат осталась корка,
а от красного вина –
головная боль одна.
Стебель на стальной решётке,
а на нём сидит оса.
Вкусная, видать, роса.
А мои глаза, как лодки –
по зеркальной глади вод,
по заре плывут… Ну вот!
храпа нам недоставало…
Кампанелла, солнце встало!
алый шар горит, балда!
и далёких туч гряда
тлеет. Розовеют скалы,
мхом заросшие. Утёс,
будто лепестками роз
весь усыпанный, дымится,
разгораясь в синеве,
как гигантская жар-птица;
а на ”птичьей голове” –
хохолок-сосняк. А ниже:
изумрудные луга,,
лес зелёный и река,
змейкой вьющаяся… Ты же
не пил красного!.. Господь
встать тебе велит! (Как крепко
Кампанелла спит! как цепко
хилая бедняги плоть
Душу держит.) Божьим тварям
надоело спать: бежит
прочь из норки тварь! Жужжит
шмель мохнатый: за нектаром
он собрался. Расцвела
роза, заалел шиповник.
Деву юную любовник
покидает… Что ж! дела
у мужчин свои. А жаба
ловит мух и комаров
под кустом, а ”рыболов”,
что на маленького краба
смахивает, растянул
сети на засохшей груше.
Он на солнце их просушит
основательно… Скользнул
луч по нитям… в паутине
муха бьётся с пауком:
машет лапками, брюшком
вертит; как железный, синий
стружки завиток, брюшко
в солнечных лучах блистает.
Кто же из её дружков
ей поможет?.. Помогает
мухе ветер… Стрекоза
крылышками возле уха
прошуршала очень сухо.
Так слюда шуршит. Гроза
стороной прошла. Недаром
стрекоза так высоко
забралась: долины паром
устланы; как молоко
пар на дне ущелья: густ и
бел; как клочья ваты – рыхл
на холмах… А ты зарыл
нос в лохмотья! Старый гусь ты!
вот ты кто, а не поэт!
Упустить такой момент!
Парень косу отбивает.
Лёгкий стук и шорох кос
раздаётся: сенокос!
Ласточки, стрижи летают.
Мошек, комаров, стрекоз
восходящие потоки
воздуха уже несут
вверх, но вряд ли их спасут
крылья, слышишь, одинокий
узник?.. Взвилась мошкара,
ласточки, стрижи – за нею!
И уже идёт игра
в небесах. Я, не краснея,
говорю: игра идёт,
ибо нет у твари ”завтра”,
есть – ”сейчас”. Стрижу ли в рот
стрекоза вдруг попадёт,
или стрекозе – на завтрак! –
мошка? – этого никто,
разумеется, не знает,
кроме Бога… но зато
ваш рассудок – выбирает.
Улыбаешься? Сквозь сон
ты услышал тихий звон,
слух ласкающий, не правда ль?
Муха ли, летя на падаль,
так звенит или камыш
у пруда?.. Шуршит ли мышь
в норке иль пастух на дудке
заиграл?.. Кто эти звуки
издаёт?.. И не гадай!
Говорю тебе: вставай!
Слышишь? Снова зазвенели
колокольчика! (Ага!
щёки-то порозовели
у затворника слегка.)
Кампанелла, за стеною
птичьи голоса звенят!
Так в Московии весною,
в марте месяце, журчат
ручейки. Ручей журчащий
подмывает наст. Звенящий,
ноздреватый, ломкий лёд
по течению плывёт,
крошится. Зернистый тает
снег на солнышке, хотя
ночью он затвердевает;
тает снег и, шелестя,
осыпается… Там утки,
пролетая надо мной,
увидали пруд родной
и закрякали. За сутки
там сугроб большой-большой
превратился в ледяной
слиток, и под слитком тоже
голубели ручейки,
как у нас под тонкой кожей –
вены… Там умом крепки
жители, но крепче – задним.
Там – скрывать не стану! – за день
Я озяб, хотя и снег,
и ручьи, и льда осколки,
и капель, и иней колкий –
всё как будто о весне
напевало, всё – звенело!
К вечеру Я так продрог,
что уже дойти не мог
до избы ближайшей: тело
будто одеревенело,
но хрестьянин мне помог –
дотащил. Меня натёрли
снегом. Я лежал, стонал,
даже Богу не внимал!
и першило сильно в горле.
Кто-то браги мне поднёс
и сказал: ”Ну что, замёрз,
херувим?!.. Эх ты, сердечный!
На-ка выпей!.. Ты глота-а-ай!
От чахотки скоротечной
умер мой свояк! Не дай
Бог, чтоб умер Ты, голубчик!
Мы Тебя сейчас в тулупчик
завернём… Дрожать дрожи,
только крылышки сложи!”
Голубь на стене воркует.
Мышь шуршит в своей норе.
Чувствуешь, как в спину дует?
Это ветер на заре
бродит. Как свинцовый слиток,
кем-то брошенный в костёр,
туча. А твой лоб… как свиток…
пожелтевший… древний. Взор
мой скользит и я читаю
по морщинам: тяжела
жизнь твоя; немало зла
в жизни видел ты, плутая
по дорогам, Сколько раз
ты, Томмазо, обманулся
в людях! сколько раз споткнулся!
Ты порой рычал, как барс,
загнанный в ловушку… Нынче,
с высоты преклонных лет,
вспять глядишь… Всё тот же – свет!
Та же дьявола добыча –
люди, Тот же небосвод
над тобой, да ты – не тот!..
Кампанелла, ногу – в стремя!
нечего лежать на дне!
Мимо стен проскачет ВРЕМЯ,
будто рыцарь на коне, –
не догонишь!.. Ты теперь
должен встать: открыта дверь!
Как полосочка лазури,
что сияет в амбразуре, –
часть небесного шатра,
крохотнейшая частица,
так твоя Душа, что слиться
с Мировой Душой стремится, –
часть Её!.. Но мне пора!
Улетаю… ты сегодня…»
Перед узником блеснул
луч и, вздрогнув, он смахнул
сон, но… Ангела Господня
след уже простыл; лишь луч,
будто бы к разгадке ключ,
в амбразуре, как в замочной
скважине, ещё сиял,
да в углу паук, «бессрочный
узник», лапками вращал
муху, сетью оплетая
насекомое…
Вино
допил я и, уплетая
пирожок, гляжу на дно
моего складного… Теле-
глаз Москвы глядит на миф…
Всякий человек – Сизиф.
Тело – сеть, а Душу в теле
стережёт паук-позыв.
11 часов. 16 августа. Пятница
Ну и рожа! Ты бы видел!
Серая… как «Пемоксоль»!**
Из меня же алкоголь
монстра вылепил… Как идол
глиняный!.. Перед людьми
совестно: такой негодный,
просто чёрт меня возьми!..
Впрочем, вермут превосходный
мастер. Он не станет льстить
людям! С ним – по силе дара! –
я бы старость мог сравнить,
если б не пил «Солнцедара»,
не блевал и не болел.
Вермут – мастер хилых тел
и помятых лиц. Он лепит
будущее; он не ждёт
старости: он «глину» мнёт!
Он приводит юность в трепет.
У неё же интерес
вызывает сам процесс
лепки, но её пугают
результаты…
На меня ж,
как на пугало взирает
дева, а порядка страж
в паспорт заглянул. Парниша
строгий!.. палка на боку!
Я его влеплю в строку:
для него в строфе и ниша
приготовлена. Стоять
будет он… Как буква «ять»,
он стоять едва ли будет
между буквами: она,
буква «ять», упразднена…
Мент уже рыбёшку удит
(нищего поймать менту
удалось!), а я мету
веником лучей!.. Глазное
донце я хочу убрать:
злые взгляды заплевать
всё успели! Пеленою
лёгкою окутан зрак,
а другой – уже во мрак
погружается, как в тину –
чёрный головастик… Мент,
проверяя документ
у бездомного, в скотину
превращается… Рычит!..
Вот уже захрюкал!... лает!
Мент машину вызывает.
Что он делает? Стучит
или долг свой исполняет?
Или он, стуча, свой долг
исп… Подъехал козелок.
Увели менты бомжа, как
некогда большевики –
букву «ять». Бомжа мне жалко!
Мент сияет, башмаки –
тоже… Гм, хотя исчезла
буква, говорят, ОМОН
до сих пор наводит шмон.
. . . . . . . . . . . . . . .
Буквы все у на с в почёте.
Страшно! Люди мне в лицо
смотрят… Находясь на почте,
я пытаюсь письмецо
дописать и вспоминаю,
как по скверу на бровях
шёл… а мент стоит в дверях…
Худо мне! Душа больная
корчится уже под их
взглядами; в взгляды бродят,
будто обыск производят,
хоть не вижу понятых.
Голова прострекотала
кинокамерой, но в ней
вечно что-то заедало…
Лужи. Грязный двор. Свиней
стадо у корыт вонючих
с варевом толпится… «Лучше
отойди, сопляк!» – визжит
боров. Грязь из-под копыт
брызжет. «Сироту ногами
лупишь?! – взвизгнул молодой
поросёнок. – Что, крутой?!»
«Уступи-ка место даме! –
бросил боров. – Отойди
в сторону! – и ткнул подсвинка
рылом в бок. – А ты иди,
топай, брат, не стой в ботинках
в нашей луже!» – «Это вы –
мне?» – смеюсь. «А то кому же!
Тут ты не найдёшь травы:
не растёт!.. Я в этой луже
отдохнуть хочу Шагай!
Да сними, дурак, ботинки!»
.Полумрак. Вхожу в сарай.
Будто искорки, пылинки
в голубом луче висят;
а на лавочках сидят
индюки, козлы, бараны.
«М-мне б-бы в-визу! – говорю. –
Я ж-жел-ланием горю
ув-видать д-другие с-стр-раны».
«Собираешься на юг?» –
усмехается индюк.
«Все ослы живут на юге! –
развивает мысль баран. –
Наши холода и вьюги
не для ослика!» – «Ты пьян! –
топаю ногой. – Не ослик
я, а…» – «Потолкуем после, –
шепчет он. – Тут все сидят
ти-и-ихо… все пришли за визой!
Так-то, брат! но ты не писай!
сядь на лавку. Пригласят».
Сел на лавку. Приглашенья
жду… «Осёл!» – кричат. «Меня?!»
Встал (мышиная возня
мыслей, мелких чувств движенье)…
В кабинете (за ношенье
члена между ног) свинья
клячу старую журила,
но, когда я подошёл,
громко фыркнула и, рыло
приподняв, сказала: «Ствол
и обоймы сдай! Получишь
и расписку, а добро –
через месяц после путча,
если шило под ребро
не воткнут!.. Страною править
стало невозможно! Вас
перевоспитать, исправить
мы старались, но аванс
и получка вам дороже
идеалов!.. Отступать
нам нельзя! но поступать
с вами мы гораздо строже
станем… Где боекомплект?!»
Я подумал: «Что за бред!»
Но свинья уже пропала.
Кони! скачут кони! Степь.
А вдали синеет цепь
горная… Опять запахло
гнилью (подо мною прел
мусор). Я уже в саванне!
Львы зевают. Трупик лани.
Голубеет глаз как перл.
Гриф садится и мгновенно
вырывает глаз. Гиена
приближается…
Затем
всё смешалось. Я совсем
растерялся… На переднем
плане, будто раки в бредне,
бэтээры. Грязь кругом.
Притворяясь дураком
(чтобы не убили), мимо
прохожу, а бэтээр
мне рычит вдогонку: «Ррр-имя!»
Отвечаю: «Люций Вер!»***
Люди! Кони!.. «Эй ты, бездарь,
надвигается ОНО!
Выброси своё вино!» –
крикнул всадник. «Кто ты?» – «Нестор!
по фамилии Махно».
Площадь Красная сияет.
Что ни камень – топора
обушок. Прожектора.
А над площадью зияет
неба «чёрная дыра».
Каркают во тьме вороны.
Башни, башенки торчат
из кремлёвских стен, бренчат,
как забытые патроны
в пулемётной ленте. Стяг
алый на ветру трепещет.
Слышу голос: «Искалечат!
в порошок сотрут, толстяк!»
Отбежал к стене… брусчатку
слушаю!.. По ней бомбо-
воз ползёт, как муха – по
кукурузному початку.
А за бомбовозом – танк.
«Ишь ты! дуло-то как шланг! –
удивляюсь. – Против танка
не попрёшь! танцует танго
и гудит: ”Вву-вву! вву-вву!”
Вспомнил, знать, подлец, Литву!
Искромсает, как ботву,
кости! Никакая Ванга
труп не сможет опознать:
будь ты бомж иль Имре Надь!»*
Прошай!
P. S.
У меня ума хватило
от аллеи отползти.
Ночью фарами кусты
пээмгэшка** осветила.
Вышел мент. Мочи сверлом
посверкал в луче и скрылся.
Луч пополз и превратился.
в жёлтый нимб над козелком.
По песку шуршали шины.
Нимб сиял. Угрюмый бард
под кустом лежал калины.
И чернел задок машины,
как Малевича «Квадрат».
*Гримо – слуга Атоса.
**Морис Утрилло – французский художник (1883 – 1955).
***ЧОН – части особого назначения.
*«Алазанская долина» – вино.
**Картина Питера Рубенса – «Уход Агари из дома Авраама».
***Ось – Берлин – Рим – Токио.
*Нарсис Диас да ла Пенья (1807 – 1876) – французский художник-пейзажист
барбизонской школы.
**Ergo – следовательно (лат.).
***Граф Тилли – один из полководцев Лиги, погибший в сражении у реки Лех.
*Король – король Швеции Густав Адольф, герой тридцатилетней войны,
погибший в битве при Люцене. Густав Горн – полководец шведского
короля.
**Баннер, Отто Людвиг, Тотт – полководцы Густава Адольфа..
Бернгард – герцог веймарский, воевавший на стороне Унии
евангелической.
***Аксель Оксенштирна – шведский канцлер.
*Лукко – замок (финск.).
**Пуукко – нож (финск.).
***Многолетняя бойня – тридцатилетняя война.
*Гермы – каменные столбы с головой Гермеса, ставившиеся на вехах,
межах в Древней Греции. Подойти к герме (в данном случае) – подойти
к последней строчке строфы.
**Аннэ Вески – эстонская певица.
***Орк – подземное царство Плутона и Прозерпины.
*Книжники и фарисеи роптали и говорили ученикам Его: зачем вы
едите и пьёте с мытарями и грешниками? Иисус же сказал им в ответ:
Я пришёл призвать не праведников, а грешников к покаянию. –
Евангелие от Луки. Гл. 5. Ст. 30 – 32.
**Махаон – крупная бабочка жёлтого цвета с чёрными пятнами.
***Ним – один из спутников Фальстафа из комедии Шекспира
«Виндзорские насмешницы».
*Vale – будь здоров (лат.).
**Как кроаты Тилли брали Магдебург можно узнать из «Истории
тридцатилетней войны» Фридриха Шиллера.
***Надменным член назвал А. С. Пушкин в «Гавриилиаде».
*Если сюита – музыкальное произведение из нескольких
разнохарактерных пьес, объединённых единством замысла,
то почему бы и «ершу» не быть сюитой?
**Гай Юлий Цезарь. Царь – парфянский царь Никомед.
***Книжечка – «Жизнь двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла.
*Есть поверье, что крушина, подвешенная над окнами или дверьми,
разрушает козни колдунов и демонов.
**Мом – сын Ночи, бог насмешки и порицания, высмеивавший все
поступки олимпийцев.
***ТОТ ДОМ ИЗ КЕДРА – дом царя Соломона. – И построил он дом свой
из дерева ливанского, длиною во сто локтей, шириною в пятьдесят локтей,
на четырёх рядах кедровых столбов… – Третья книга царств. Гл. 7. Ст. 2.
*Стихотворение И. Бродского «Муха».
**Мижуев – зять Ноздрёва.
***Томмазо Кампанелла – автор «Города Солнца» (1568 – 1639).
*Авессалом – сын царя Давида.
**Т. е. в реке времени.
***Эразм Роттердамский называет дьявола Белиалом, а апостол Павел – Велиаром.
*Никола Пуссен – французский художник (1594 – 1665).
**Слово «доехать» автор позаимствовал у Н. В. Гоголя.
***Аполлион – губитель, ангел бездны. – См. Апокалипсис.
*Гоплиты – тяжёлая греческая пехота.
**Пемоксоль – серый порошок (чистящее вещество).)
***Люций Вер – римский император, соправитель Марка Аврелия.
*Имре Надь – (1896 – 1958 гг.) лидер венгерской революции (1956 год),
подавленной советскими танками. Он был премьер-министром
коалиционного правительства. 16 июня 1958 года тайно казнён в Будапеште.
**ПМГ – подвижная милицейская группа.