Это произведение не о том, с чего начинается...
Сентябрь. Октябрь. Ноябрь. С. О. Н.
Эти теплые месяцы помнят лето. Ушедшее лето помню и я.
В сентябре, накупавшись, навпечатлявшись, нарисовавшись, возвратился из Коктебеля в арендованную однокомнатную квартирку в городе–городов, столице окраинного государства, со своей Ойкуменой, районом, красиво названном – Виноградарь. Рядом с домом, через дорогу – лесок сосновый, испещрённый тропинками и аллеями. По тропинкам, вдоль дороги, параллельно лесу, в нескольких минутах прогулочного шага – Синее озеро. Маршрутки из Виноградаря снуют, связывая отдалённый район на окраине столицы с узловыми точками: Контрактовая площадь, Университет, Вокзал и т.д. жить можно. Работать можно. Творить? Это свято!
Выходи, художник, на Синее озеро и создавай мир вод, хоть синими, хоть фиолетовыми, а если ты любоцветный колорист, то кобальтами синими, сине–зелёной лазурью, ультрамаринами, вплоть до французского, индиго, церелеумом, а то и берлинской лазурью или парижской синей, или ФЦ. Ну, а если ты колорист абстрактный - можешь обойтись без всего, что синё, комбинируя на полотне умозрительные концепции, изобретая новую реальность. Твори, брат – художник, восторгайся.
Сходил несколько раз на этюды. Рисовал осенний лес, озеро, чудил, сотворяя янтры, визуализируя свои осенние молитвы. Произвёл на свет божий несколько десятков «никчемушек» многоцветной, эмоционально-рассудочной пастелью, которая сама живописует, так как мне не приходилось даже управлять стихией цвета. Всё делалось само по себе.
В эти дни солнышко ещё яркое и острое. Между светом и тенью – тончайшие полутона в нюансах золота. Любуюсь позирующими мне стволами сосен. Зарисовываю взмахи ветвей. Рассматриваю портреты теней от деревьев и ахаю, и млею, благоговею:
Листья слегка пожелтели.
Тёплая осень радует.
Солнце струится в аллею
Сквозь паутину радужную.
Блики, контрасты цвета…
Перемещает тепло
Ненастоящий ветер –
Светло!
Вот, он момент межсезонья,
Пауза в ритме лет!
Летний зной ещё помнится,
А мороз - уже нет…
.
Октябрь кокетничает с драгоценностями. Желтые, оранжевые, красные, бордовые, багряные, охристые, золотистые листья сверкают янтарём и мёдом. Красота земная! Изучаю новые, словно впервые увиденные сочетания цвета, анализирую замеченные изменения в светотенях, рисую. Рисую, рисую, пополняя коллекцию.
Ещё очень тепло, и кажется, что лето не закончится неожиданно. Обязательно что-то должно произойти в природе, разделяя сезоны, приближая зиму. Да! Вода в синем озере засеребрилась ртутью. Да! Стынут руки, когда после сеанса отмываю их в воде. Осень перестала улыбаться. И неожиданно, ну надо же, закончилась.
Число ноября не помню, но в один из выходов на пленэр здорово продрог, замерз до окоченения, до удивления. Закончил этюд, дрожа от озноба и напряжения. Что-то закончилось сегодня. Озеро тёмное, холодное, чужое. Лес чужой. Сумерки скрыли всё, что мой глаз преломлял сквозь магический кристалл хрусталика и информировал работящий мозг, передающий импульсы нервам. Всё, баста! Прощай, сказка. По дороге домой вспоминал рассказ Германа Гессе «Последнее лето Клингзора». Этот господин прожил лето в элегическом исступлении, похожем на мой кайф минувших дней. Я понимаю, что он чувствовал. Уважаю. Рассказ удивительный, печальный и прекрасный. Клингзор много рисовал, слушал музыку, пил вино и терял связи в реальном мире. Он готовился к переходу в иное… и ушел, оставив сиротами картины.
Сам себе посоветовал ссутулиться, удручиться и, огорчённо вздыхая, идти в тепло мастерской. Этюдник показался непомерно тяжелым, ремень придавил крылья, ещё топорщащиеся под лёгкой курткой, свидетельницей сентября в Коктебеле, когда из её кармана вытащенный карандаш записал:
Первые признаки осени –
Мысли о скорой зиме.
В воздухе ветры носятся.
Холодных дождей проплески
И ущербность в луне –
Первые признаки осени.
Небо задёрнуто шторой
Клубящейся, сизой материи.
Это ещё не к шторму…
Это волнение моря
Только лишь дождик умеренный,
Только лишь ветер северный.
Только фрагменты сезона
Этот озноб авансом.
Это намёк на новый,
Мерцающий оловом,
Титановым глянцем
Снег на горячие головы.
Осень ещё полюбится
Небом пронзительно синим,
Птицами, путь свой на юг,
В устремлении инстинкта
Наметивших,
И паутиной жемчужной,
И вдохновением, вдруг…
Закончились игры с жемчужными паутинками и парчовой, драгоценной листвой, и сафьяном кожетвердых тропинок. Быть дождям, мороси и грязи. Быть зиме постылой… до следующей осени.
Придя в мастерскую, просмотрел весь наработанный материал, скопившийся за время мистерии. Наверное, охотник рассматривает свою добычу с подобным вожделением, наверное, рыбак так радуется своему улову. Впрочем, художник может смотреть на собственные произведения и как коллекционер, влюблённо-отстранённо. Не плохая коллекция! Около полусотни мерцающих, горящих, пульсирующих цветом листов. Ай, да я! Зелёный художник…
Повышенная декоративность и цветность пастелей, не свойственная моей палитре в картинах, исполненных масляными красками, радует. Рассуждаю: работа с натуры даёт чувству, глазу и руке чудесную настройку. Ничего не надо придумывать искусственно, как часто происходит в жанровой картине. Всё подсказывает сама натура на пленэре. Пастель – благородная и, действительно, мобильная техника. Кто не работал ею, тот не поймёт. Я сподобился поупражняться. Я много, очень много работал.
Да, и летом, в Коктебеле, рисуя портреты на набережной, возле Дома Волошина, той же пастелью, помню, перестал гламурничать и разукрашивать, затирать «личики» до позорной красивости. Лепил цветом, выявлял форму категорично, не упуская портретного сходства. Как мои работы поражали гуляющий люд! За спиной собирались толпы наблюдателей. По репликам, по аплодисментам догадывался, что народ тащится от невиданных откровений. Сам же я как в трансе осознавал перед собой меняющиеся персонажи, пожелавшие отдаться за деньги для магического ритуала. Лица мелькали как в калейдоскопе, проецируясь на грунтованную бумагу. Расплатившись, некоторые натурщики устраивали мини-выставки тут же на набережной, привлекая иных. Моя невинная спекуляция приносила гривневый доход. Что заработал летом, сейчас проедаю. Этюды же, выполненные в Коктебеле: море, горы, облака - все, что впечатляло, я не продавал. Знал, что наработанные колористические экзерсисы пригодятся на всю творческую жизнь. Вот в этом и убеждаюсь, рассматривая сейчас пачки листов, ярких, но чистых и гармоничных.
Жизнь в столице на кручах держит меня в напряжении. Денег нужно много, однако. Я заигрался в Художника, а социум грозит цепями, устрашает:
- Ну-ну, ну, художничешко! Не благодушничай! Вот завтра тебе создадим напряг всей нашей демократической экономикой! Вот, уже сегодня хозяйка квартиры удумала повысить плату! Ты не знал? Посмотри телевизор, попугайся! Совсем одичал на природе, малохольный. Чем художник овеществляет замыслы? Творчеством, картинами, проектами? На всё нужны деньги. На чём писать, чем, где? Деньги! Деньги! Деньги! А ты рассусоливаешь о красоте и чистоте, тьфу на тебя!
Вот, и рассматриваю небездарные потуги, размышляя вскользь о высоком искусстве, сосредотачиваясь всё же на бабках… на какие шиши оформить сокровища… как заработать необходимое, прости Господи. Лукнуться на Андреевский? Социально не защищенному бедолаге путь только туда, куда приходят «свободные» художники толкнуть за малые деньги свои труды. Иногда удаётся, но чаще – нет. Это «чаще» стабильно. Денег чаще нет, т. е. бывают оные всё реже и реже. Тупик, опасный для небдительного романтика. Сколько ребят загнулось от безысходности.
Жизнь в Украине – большое испытание. Жлобское государство. Жлобский менталитет. Жлобские вкусы. И я жлоб, приехал сюда, после многих лет жизни в других странах. Приехал же! Зачем? Не патриотизм взыграл, по глупости и приехал, собственной, гражданской. Что предстоит пережить зимой? Какие вопли вопить буду? На какое скудное чудо уповаю? Повторю иудины попытки заработать, пытаясь халтурить на потребу жлобам салонной живописью? На иное не хватает ума, да и не хочу, а скорее не могу.
Надо как-то готовить выставку поосновательнее, не так, как предыдущие, сразу после приезда в Киев: Дом Актёра, галерея «Неф», Фонд культуры, Союз художников, библиотека Вернадского. Выставки – то хорошие, да вот, никакой рекламы и приглашенных искусствоведов, а значит, покупок с гулькин пенис…
(Утрачена часть рукописи)
Я ночной художник, так уж не оригинально устроен физиологически. Не сова, (она мудрая), а просто ночной бдитель. Поздно ложусь спать, поздно просыпаюсь. Днём, пока раскачаюсь, не успеваю совершить подвиги дневные. Ночами не могу угомониться, работая над циклом картин «Место, не имеющее точки в пространстве». Работаю до утра, а утром… Утром, случается, только укладываюсь, утомлённый… ну, и просыпаюсь в глубокий полдень, удивляясь, что за окнами ещё светло, а я ещё молодой и красивый. За короткое время успеваю почистить и настроить палитру, обогащая вторичные и третичные тона, готовя запланированные «случайные» смеси. Иногда алхимия прерывается прогулкой до Синего озера, купанием в холодной воде, отжиманием на руках и пробежкой до мастерской. О социальных контактах задумываюсь как раз во время почёсывания затылка, когда, обманывая себя, стараюсь не думать о деньгах, и откуда они возникают, или не возникают, почему-то…. Ну, и какие могут быть при подобном регламенте социальные контакты?
Есть тройка друзей-товарищей: Глеб, Парамон, Назар. Талантливые ребята. Наши отношения построены на взаимном уважении. Конечно же, я переросток для них, за старшего брата хожу, хотя по возрасту и в отцы гожусь. Но мы дружим, проводим совместные выставки. Глеб – график-сюрреалист, поэт, эссеист. Парамон – архитектор, пишущий очень толковые, странные картины, рассказчик неисчислимых анекдотов. Назар – умник, журналист, переводчик, работающий в англоязычном издании «Обсервер». Назар делает переводы наших концепций на английский язык, и уже опубликовал кое-что о нас в буржуйском издании. Может, со временем и выйдем на мировой уровень в искусстве, если лукавый хвостиком не махнёт.… Все, что наговариваем, может, и аукнется в безграничной перспективе времени. Может. Пока же тотально бедствуем, время от времени созваниваемся и набиваем стрелку на Андреевском, на аллее художников, на излюбленном месте.
Кто бывал на Андреевском спуске, представляет, что это за декорации. В самом начале Владимирской аллеи, почти под стенами собора вывешены кичевые, в дорогих рамах изделия, называемые картинами, потому что это и есть картины в рамах. Их изготавливают специальные граждане, профессионально подготовленные для производства массового искусства. Несколько сотен метров аллеи плотно заставлены стендами, покрытыми прозрачными целлофановыми пленками для защиты от дождя и ветра. Стенды завешаны вплотную друг к другу Айвазовскими, Шишкиными, Старинными Мастерами, Сецессионистами, Импрессионистами, Классиками. Это вотчина торговцев, выкупивших квадратные метры, и диктующих эталон обывательской эстетики.
Далее, несколько сот метров - более скромные экспозиции, но тоже в рамах, так как и в них - Айвазовские, Шишкины, Семирадские…, хотя рамы подешевле. Здесь начинающие, примеряющиеся к конъюнктуре неудачливые бизнесмены и рисователи картинок, обделенные деловитым талантом. У них и стенды неказистее, и красота в рамах неброская, но похожа, очень похожа на первые сотни метров. Неприятно обывателю вдруг заметить здесь несколько оригинальных полотен, без рам. Тьфу!
Далее очарование высокого стиля грубо прерывается, уже не виден храм божий, но открывается панорама на Подол, Днепр, Труханов остров, Оболонь. Здесь, над всем, что внизу, приютились маргиналы, люмпены и свободные, совсем никудышные художники. Они вывешивают картины по железному крашеному забору и вдоль парапета с противоположной стороны. Зрелище убогое, что цыганский табор. А картины? Ни рам! Ни лебедей с русалками! Ни морей с пенными волнами! Ни парижских улиц! Ни лесов с медведями. Совсем не роскошно, хотя и прикольно.
Вот в этом месте мы временно и обосновались. Построили халабуду из случайных щепочек, реечек, жердочек, понабивали в них ржавых гвоздиков, понаплели проволочек, укутали целлофаном. Облагородили свои незаконные метры. Сюда в выходные дни приносим авторские потуги на обзор. Парамон рассказывает анекдоты, Глеб гудит о непознанном. Здесь же и я рисую пастелью всё, что оку видно, и случайных натурщиков. Иногда за деньги, но чаще интереса для. Несколько листов, с изображением фрагментов аллеи, сохранил. Ради этих рисунков можно оправдать хождения на скупые хлеба и знакомство с арт-бизнесом Андреевского феномена. Некие благородные сограждане купили за малые деньги то, что им понравилось. Можно не дёргаться и не суетиться некоторое время и поработать в мастерской, слушая музыку.
В конце ноября вспомнил о своём многолетнем друге, поэте Шуре Богдане. Вспомнил и рассочувствовался велико. Загнулся Шура как бомж в городе Кривом роге. Так непреодолимо захотелось о нем написать небольшой рассказ, помянуть, земля ему пухом и Царство Небесное. На случайных листочках, не составив даже плана повествования, не представляя дальнейшую канву, вывел первую строку – «Кроткий и Благостный». Хорошо. Так и будет называться рассказ о чрезвычайно неординарном эпизоде, пережитом Шурой в 80-х годах, когда в его благородной башке или в измученной душе случился дикий бздик. Мой друг случайно допился до галиков, и его психика устроила абсурдное представление. Жалко друга, поэта 20-го века, не признанного и в 21-м столетии. Не с нами он теперь, а потому, стоит о нем говорить достойно, но комплиментарно и ярко.
Кисти и краски сами исчезли из радиуса профессионального деяния. Белоснежные листы писчей бумаги освежили интерьер, прихотливо рассыпаясь по столу, стульям и полу. Не знаю, чья муза повадилась захаживать, но, сдается, она стала высказываться через меня довольно толково. Я едва успевал торопливо записывать несколько листов в день, вплоть до десятка и более, не переспрашивая, зачем так крученно – перекручено она вяжет узоры повествования. Тексты иногда случались весьма остроумные, не свойственные моему мышлению. Заинтересованность текстами заставляла меня писать главу за главой, горячечно проводя литературный марафон. В словесных параксизмах, в час Х показалось, что вот–вот я пойму, что такое труд писателя. Нашлись на полке и полезные книги. Обнаружил давно забытую «Русскую словесность». Нашел Стивена Кинга – «Как писать книги». Поучился у него, на всякий случай, напрямую в изложении о Шуре. Назар подкинул вообще улетное пособие, автора не помню, но название безапелляционное – «Как написать гениальный роман». Поучился писать гениально, понравилось. Вроде бы даже возникла непринужденность в описании сложнейших коллизий психоанализа моего героя. Пишу о Шуре, забывая, что наши с утра ходят на мамонта. Очнувшись от словесной магии, перечитываю вслух писания Лидичке, благословенной подруге жизни последних 17 лет, она, читанная–перечитанная, немногословно рецензирует, не упрекая в бездарности. Что еще нужно начинающему прозаику, складывающему слова в предложения, предложения в абзацы, абзацы компонующему в страницы, главы. Написал несколько частей.
Перед тем, как охватили судороги писательства (а ничто не указывало на многодневное занятие), я взял у Парамона диски Энигмы, диски медитативных мелодий, духовную музыку, предполагая, что буду сидеть перед мольбертом, надев наушники, и улетать в трасцедентальные миры собственных картин. С этого и началось. Я приступил к новой картине, вернее, стал всматриваться в одномерную плоскость, но кроме грунтованной снежно–белой поверхности ничего не увидел, ничего не почувствовал в глубине пространства. Пусто в храме моего надсознания, ни одной мысле-формы, в дреме навевающей ангелам сны памяти из иных сфер. Да и ангелы куда-то улетели, подговорив чужую музу поприсутствовать. Почувствовав отторжение тонких энергий, попытался нарисовать звук, получилась какофония. Врисовал в неё с десяток попугаев, получилась стильная картина, которую Лидичка доводит до совершенства. Попугаи многоцветные и неугомонно чирикающие в первозданном тропическом лесу. Такие сущности уже неоднократно залетали в наши полотна. Несколько счастливых семей имеют наших птичек, чирикающих неведомые речения.
Сегодня, в начале декабря, отдыхаю, слушаю музыку, растворяюсь в звуках. В наушниках регулирую громкость, балансируя оптимальное восприятие звуков. Вчувствываюсь, вслушиваюсь, хотя природа не наделила тонким музыкальным слухом. Вживаюсь. Посматриваю на картины. Многие произведения имеют и названия, и композиции, построенные по семиричной системе: «Октава», «Музыка сфер», «Симфония». И цветовые гаммы в картинах определенной тональности. Сегодня не настроен механизм восприятия цвета. Слушаю музыку. Смотрю на полотна и ничего не делаю с ними. И сегодня почти закончил рассказ, превратившийся в повесть о настоящем человеке. Уработался, устал. Не готов.
А что радио? Очень редко использую его, так же как и телевизор. Включил. Побегал по шкале FM. Попса непереносимая. Шмурдяк.
Наткнулся на радио Эра. Встревоженный голос говорит о событиях в Украине... ничего себе события! Оказывается, в стране выборы нового президента! Оказывается, общество с чем-то не согласно! Создалось впечатление, что на дворе революция! Некий Янукович не поделил электорат с неким Ющенко. Кучма, тот и вовсе враг народа, а народ и не догадывался до сих пор, а теперь вдруг прозрел. Говорят, что на Майдан вышли тысячи прозревших граждан, бузить против кого-то, за кого-то. Говорят по радио о возрождении какой-то нации. Придётся ехать в гущу событий, разбираться с населением и кандидатами.
Позвонил Назар. В голосе пафосное волнение, как и у дискутирующих на радио Эра. Говорит нервно, короткими фразами, что от редакции компания журналистов отправляется в Таращаны. Он тоже в группе наблюдателей. Он за Ющенко. Я говорю, что впервые слышу подобную фамилию. Назар спрашивает, мол, ты за кого голосовал? Отвечаю, что вообще пропустил политический аспект бытия и даже не знал о президентской гонке, и что события в стране меня не затрагивают, я интеллигент, в натуре, а не проститутка и не политический член, но победа за нами. Назар возмущен, - так нельзя! Надо определиться! Надо отстоять свою гражданскую позицию! Говорю,- среди моих инструментов в мастерской нет такой фиговины, а гражданская позиция - это из Камасутры. Шутку Назар не оценил, потому что неподдельно озабочен судьбой незнакомого, мне лично, украинского президента.
Уже лет 30 все, что не соприкасается с моим индивидуальным миром художника, происходит вне моей реакции. Я аполитичен в событиях: и в людоедском племени Мумба Юмба, и в высоко цивилизованных Чукотских делах, и доколумбовой геополитике. Не голосовал ни за Гитлера, ни за Чичерони. Вру, голосовал, будучи в Китае, в посольстве, за какого-то кандидата, который с дуру обещал что-то в поддержку искусства, тогда вроде бы все прельстились харизматичным Кучмой, мать его так, и мой протеже скис, а вышеупомянутый сел на престол вторично. Спрашивал у работников посольства на банкете, во время светских, полу-светских лживых бесед: «За кого ты, конкретно, Сережа, секретарь посольства проголосовал?» Он ответил: «За находящуюся уже у власти кандидатуру, за нашего президента. Мы не имеем права на самодеятельность». Номенклатура…
Знаю, никакое хищное правительство, никакая хищная власть, почему-то называющая себя демократической, ни в каком государстве не проявит здорового внимания к нехищному виду, к которому отношусь я. Не «демосу», а художнику Юрию Зелёному. Я не электорат. Слово-то, какое, похоже на профессиональное «электрик». Я не народ, не масса. Я–это–Я, славянин, живущий в славянской стране, которую портят, насилуют властные хищники, разделяя жертвы на русских и украинцев, на западных и восточных. Гурманы каннибальские. Моя святая душа шепчет: «Суки позорные, мне бы любить власть от бога, а не вас, страшилищ ужасных. Тело моё воплотилось на планете Земля. Тело моё человеческое, только богу принадлежит, а не государству». Успокойся, душа. Ша!. Границы, деньги и власть надуманы лукавым. Мы с тобой, душа, простодушны, а у лукавого и рога, и копыта».
Засобирался на Майдан Незалежности. Оделся потеплее. Уже на остановке Виноградарь глаз порадовали пестрые наряды молодежи: оранжевые полосочки на рукавах, шапочках, штанишках. В руках плакаты, флаги, дудки, трещотки. Едет народ, как на праздник. Все веселые и беззлобные, красивые. В салоне маршрутки тесно и шумно.
Что же там, на Майдане? Будет ли ощущаться негатив манифестующих, ведь кто-то против кого-то?
Потрясен! Все, что видно взору, заполнено людьми. Сотни тысяч! Над толпой желто-оранжевые флаги, воздушные разноцветные шары, лазерные лучи. Возле сцены киносъемочные краны, как щупальца гигантского насекомого, с камерами на концах, витают над головами. Изображение на экранах синхронно с видимой мною картиной.
Тесно, как в переполненном троллейбусе в час пик. Пройти трудно, подчас и невозможно. Всматриваюсь в лица – за редким исключением вокруг молодые, симпатичные люди, удивительно вежливые и интеллигентные. На экране неожиданно увидел и себя среди моих современников.
А на сцене толпы священников сменяются толпами милиционеров. Что-то прокричав, уходят, вытесняемые толпой политиков, депутатов и авантюристов. Популярные артисты шлют воздушные поцелуи и профессиональные улыбки. Спокойно-рассудительные ораторы сменяются истерично-декларативными. Экстраверты и интраверты, умные и глупые, все много и нервно кричат в микрофоны, доказывая свою причастность к историческому режиссерскому замыслу закулисного кукловода.
Спустился в подземный переход. Интересно, что там? А там вонь несвежих тел, теснота и грязь. Туалет в «Глобусе» работает бесплатно и потому весь зассан. Именно зассан, а не загажен. Каждая раковина используется несколькими ссыкунами одновременно, а те революционеры, которым не хватает места, ссут на стену, а их много - и стен, и революционеров. Везде люди, люди. Такого явления очи мои еще не видели. Я попал в революцию, поощряемую властями?! Не бывает такого, а оно есть…
Рассматриваю ребятишек, тусующихся возле выхода. Оранжевые полоски повязаны на ноги, на головы, на рукава. Лица разрисованы, расписаны. Всё оранжево. Бомжи и бичи, группками расположившись на грязном полу, подстелив пропагандистские листовки под скромную закуску, пьют и чавкают. Пьяные бабы раскачиваясь, доказывают друг другу: «Разом нас багато, нас нэ подолаты!». Мама родная! Я в оранжевом аду без сопровождающего Вергилия. Не с кем поделиться впечатлениями. Пытаюсь дозвониться по мобильнику знакомым - нет связи. Хочу запомнить всё. Завтра такое уже не повторится.
Пошел под Крещатиком к консерватории, к тому месту, где дети подземелья – художники портретисты обслуживают тонких ценителей портретного жанра. В вавилонском многолюдии рисователи, наверно, косят, гребут лопатой, рубят, стригут, молотят денжищи, эка, толпищи валят! Нет. Клиентов нет. Всё в движении, а художники стоят вдоль стены, как путаны невостребованные, совсем тухлые на фоне оживлённых масс. Да ну их! Они скучны в любое время, сейчас тем более.
Выхожу напротив консерватории. Там раздают пищу бесплатно. Предлагают покушать и мне. «Спасибо, дорогие, сыт, спасибо, спасибо». Протиснулся к фонтану, встал на бордюр. Вокруг море голов, пики флагов. Сквозь стяги видна противоположная сторона площади, где только что был – слева почта, справа часы, а посередине сцена с двумя экранами. Между мной и зданиями, замыкающими площадь – калейдоскоп цвета, голов, транспарантов, серпантина, гирлянд. Угадываю вдали и крыла держащего в руках меч, того, который ближе к улице Костельной. Смотрю вправо – там, под монументом «Неньки Украины» расположился беленький палаточный лагерёк, очень красивенький, с красненькими сердечками и портретиками миленькой, нежнейшей жиночки. Потянуло на чистое, женское. Протиснулся. Полюбовался. Чуть не помолился. Коса вокруг чистого чела показалась нимбом, а черненькие глазоньки - уголёчками. Познал её имя. И оно прекрасно, запомню.
Поднялся на «Глобус». Сверху видна шевелящаяся и волнующаяся плоскость. Со сцены исступленно кричат массовики затейники: «Ю-ЩЕН-КО! Ю-ЩЕН-КО!» Совсем рядом в затылок кричат: «Разом нас багато, нас нэ подолаты!» Настолько убедительно кричат, что я верю в единство присутствующих. Я с ними, они со мной. Мы разом.
Уже продрог, но уходить не хочется. По Институтской отправился на Банковую. По улице и вверх и вниз движется народ. Автомобили с оранжевыми отметками на окнах, капотах, дерцах и багажниках клаксонят: «ПИ-ПИ-ПИ!», «Ю-ЩЕН-КО!» Боковые проезды забаррикадированы людьми, меченными оранжевым тавром. Здесь зловеще-мрачно. Замерз еще больше.
Вернулся на площадь. Со сцены объявляют, что Ющенко уже в пути. Хотелось бы увидеть человека, ради которого возбудились миллионы украинцев, который заставил, не заставляя прийти сотни тысяч на площадь. Вот и я здесь мерзну. Девчушки протягивают оранжевый платочек – взял, поблагодарил. Не буду ждать того, кого ожидают как мессию. Поеду писать о Шуре. Если завтра этот карнавал не закончится, приеду еще раз. А вдруг закончится? Спросил у кого-то: «А завтра что?» Ответили: «И завтра, и послезавтра, до победы, мы будем здесь, приходите и вы. Вот, возьмите газеты, журналы». Взял газеты.
Действительно, впечатление такое, что это только начало. Продолжение следует. Завтра будет «помаранчиво-помиранчево». Что запомнилось сегодня? Я ни с кем не вступал в беседы, только смотрел. Видел и вижу центральную площадь столицы, плотно забитую красивым, но возбуждённым народом. На огромных мониторах лица, лица, лица. Операторы просто показывают всё, что перед ними. Показывают и болезненное лицо кандидата, красотулю с косой, показывают хитрющие физиономии каких-то членов, показывают приветствующих представителей из других стран. Половина мира шлёт им оранжевеый импульс-привет.
Будь бы я революционным художником, - я получил бы сильное впечатление, но и не будучи политически ангажированным свидетелем происходящего, я впечатлен стихией осеннего цвета.
Вот интересная картинка: люди запутывают друг друга и себя многометровыми оранжевыми ленточками-полосочками. Ленточки как змейки опутывают поверх голов манифестующих. Змейки вьются в прихотливые орнаменты. Когда рядом находящиеся попытались опутать и меня, я сделал шаг в сторону, еще шаг, еще шаг… и пошел на остановку. Ноги от холода, словно ходули – почти не чувствую. Ступаю на слякоть. Иду по грязи и болоту.
Так ли видится реальность, отрежиссированная неизвестно кем? Оглянулся. Вау! Остановился. Это место когда-то называлось Козлиное или Козье болото. Здесь были топи и пустоши. Испокон веков в месте, где сегодня Европейская площадь, Майдан и Крещатик, бегали фавны, сатиры, кикиморы и всякая нечисть. Может быть, сегодня произошло смещение планов бытия? Среди сотен тысяч современников непременно затесались души, потревоженные ментальным и витальным всплеском, проникающим сквозь времена и сквозь пространство. Вон стоит идол крылатый, одетый в бронзу, повернутый в сторону площади. Держит идол в руке оружие. Сейчас взмахнет разящим острием и почнет совершать подвиги, истребляя Змия? А эта группка человеков, столь не похожих на добропорядочных граждан, притворяющихся бомжами - кто они? Хохочут сатиры, корявыми перстами тычут в сторону «Глобуса». Смотрю в направлении их жестов. Ого!
На параболе стеклянной поверхности отражается вспышками лазерного многоцветия, концентрируются сгустки энергий, трепещут в сегментах стекол, и устремляются лучами, еле видимыми глазу, на вершину колоссальной колонны, увенчанной статуей женщины с косой. Она светится в лучах пересекающихся потоков, и взмахами распростертых рук отправляет полученную субстанцию куда-то вдаль. Куда? Частицы этого антивещества как снег сыплются на головы хороводящих внизу. Где сатиры? На их месте, или вместо них, стоят несколько попов, полушепотом обсуждающих что-то. Чур меня? Изыди, лукавый. А я кто, с замерзшими ногами? Что меня привело в нечистое болото? Не копыта ли почавкивают в месиве? Да нет, я в теплых модных, фирменных сапожках. Но пальцы уже заледенели, потому что носки надел очень тонкие, летние. Всё! Еду домой! Расскажу Лидичке, как очевидец исторического события о многолюдии на Козлином болоте. Озноб малкой дрожью сотрясает тело. Это явные признаки переохлаждения. Если поеду в революцию еще раз, оденусь еще теплее, и на ноги надену теплые, шерстяные носки. Попутчики в маршрутке те же.
Лидичка наполнила ванну горячей водой, сыпнула экстракт хвои, эвкалипта. Пахнет лесом. Около часа отогревался, кайфовал в лоне горячей благодати, ни разу не чихнув. Кажется, минула простуда.
Сел за бумаги. Пишу о Поэте.
Радио Эра транслирует речь любимца публики, народного президента. Пишу и прислушиваюсь. Дела серьезные. Между кандидатами совсем не клеится. Кто такой Янукович? Кто такой Ющенко? Ни с тем, ни с другим пиво не пил, в преферанс не играл. Они и не мои покупатели. Чужие в моем миру. При любом исходе их битвы, я не буду в фаворе. Выключил надоевший источник искаженной информации.
В наушниках индусы. Слушаю мантры. Гармония! Слушаю и пишу. Пишу и пускаю сопли.… Простыл-таки. Лидичка приготовила чай с малиной, мёд. Дала таблетки от простуды: может, могучий, жизнестойкий, организм сибиряка преодолеет надвигающуюся немощь?
Носовые платки не справляются с ручьями из носа. Стелю на пол газеты, которые раздавали на площади. Слизь обильно покрывает тексты и злые карикатуры на "мордатого уголовника". Хоть в этом будет польза от «Червонного перца». Сопли льются и льются, словно из прохудивщейся канализации. Покряхтываю и почихиваю. Парень я вроде бы не болезненный, морщинистый, жилистый парень за 50 с гаком. Но плата за любопытство – вытекает следствием. Не могу писать, склонив голову.
Смотрю на стену. Мольберт. На мольберте белоснежное полотно, несколько дней не тронутое, не обозначенное ни рисунком, ни подмалевком. На полотне должен появиться «Источник», заказная работа для В., которая уже купила недавно «По спирали рождений» и метафизическую композицию, с портретным изображением В., рассеивающей монады в ювенильное море. Рядом, прямо на стене прикреплены скотчем несколько этюдов от прошлого выхода на пленэр, на Синее озеро. Осенние любования янтарно–оранжевой осенью. Пока не прикасаюсь к полотну. Пишу о Шуре, пытаясь убедительно оживить гротескные сцены переживаний бедолаги в психушке. События происходят во второй части повести. Шура уже пережил сильнейший шок, приехав домой, после 10 дней дикого, беспробудного пьянства в Девладово. Я заставил вещи в его квартире взбунтоваться, устроить заговор и вытеснить Шурину волю из сознания.
Здорово все же поучил Стивен Кинг. Я внимательно прочитал его книгу «Тёмная сторона». И сейчас перечитываю некоторые фрагменты многоплановых рассуждений о двойственности героя повествования – писателя, пишущего разные книги и то, как вся бражка хмельных реальностей просачивается в события реальные, происходящие с конкретным писателем, Стивеном и ожившими, вымышленными персонажами, в том числе и Кингом, писателем, одним из героев его повести.
Похоже на моё житие этой осени. Я пишу о Шуре, вкрапляя в канву рассказа записи из болгарских рукописей. К авторскому тексту добавляю и перемешиваю выдержки из Даосской Книги Перемен, цитаты Шри Чантайя, Даниила Андреева. Получается перенасыщенный конгломерат, явно не пресный и трудно воспринимаемый. Хохочу над удачными, совершенно неожиданно пришедшими оборотами речи, диалогами. Описываю не существующие в действительности места действий, но иду для сравнения на Синее озеро, заодно и приношу оттуда несколько этюдов, подаренных ландшафтами. Хлюпаю носом, борясь с насморком. И пытаюсь сдержать слёзы, когда воспроизвожу по памяти Шурины прозрачные стихи, цитируемые им в событиях повести.
К сожалению, память не держит качественную библиотеку. Так мало помню его стихов. И в голову не могло прийти, что он, засранец уйдёт из нашего мира. И вовсе не думал, что приспичит в дни исторических преобразований в стране писать о прошлом столетии, о
80-х годах. Но что-то происходит в причинно-следственных завязках…. Пишу, сам себя развлекая, не ожидая, что произойдёт с моим героем не предполагая, что будет со мной через несколько дней. А во что превратится оранжевая мистерия?
Созвонился с Глебом. Договорились встретиться на Андреевском. Хочется ведь кому-то почитать «Кроткий и Благостный». На этом этапе уже вполне определилось общее впечатление о стиле, композиции, и, как кажется, уже есть возможность прочувствовать абсурд и фарс повести. Что Глебушка? Он в прошлом году выпустил в свет своё творение с текстами, стихами и репродукциями графики, назвав сие «Разум и плоть». Может, Глеб на уровне самопального литератора в чём-то заметит слабину «Кроткого и Благостного». Впрочем, мне просто нужны уши слушателя. Хочу на слух проверить интонации писаний.
Читаю, вслушиваясь. Глеб подзывает ещё несколько человек. Реплики обнадеживают. Народ обалдевает. Обсуждают и мой труд, и события на Майдане. По Владимирской аллее художников ходят толпы ряженых манифестантов, которые от Европейской площади и Майдана, через Владимирскую горку и через аллею, идут на Андреевский спуск, а затем на Контрактовую площадь. Явно не покупатели, не коллекционеры, но могут быть слушателями. Никто ничего не покупает ни у художников, ни у торговцев, но послушать бородатого чтеца останавливаются. Любо-дорого поглазеть на городского сумасшедшего, с упоением читающего несусветные словесные плетения. А я таким и показался сам себе. Но главное выявил. Слушатели шокированы. Им понравилось ещё одно впечатление от карнавала. Обнаружились и по-настоящему образованные люди, знающие и мировую литературу, и современные веяния. Вот от них-то и было торжественно-приятно услышать восторженные отзывы.
Глебушка вспомнил, что он должен мне 50 доларов, взятых без сроков отдачи. Предложил встретиться завтра на Контрактовой площади. Окей! Значит, у Глеба нормальное положение.
Встретились у памятника Сковороде. Походили возле палаток «Пора». Трепещут на ветру оранжево-желто-блакитные флаги. Выставлены стенды с карикатурами на противника их идеологии. Как же не любят «проффесора»! Наверняка знают, за что.
Возле памятника Григорию Сковороде присели на корточки. Прочитал изготовленную за ночь продукцию. Глеб озаботился: «Пора выводить рассказ в Интернет. Пора! Пора! Интернет – это широкие возможности для «пиара». Тень от Сковороды падает на половину листа. Я неловко передвинулся. Ветер вырвал листок с моими инсинуациями, и он прилип к подножию монумента. Мы улыбнулись. Листок полетел в лагерь «Пора»…. Глеб отдал доллары, поблагодарил. Мы разошлись по своим жизням.
Раз уж я в центре города, решил пройтись до притягательного Майдана. Солнышко хоть и холодное, но светит лучисто. Ветер терпимый. Карнавал не ослабевает. Артисты поют и пляшут. Депутаты велеречивы. Милиция с народом. Апельсины даром. Завезены для ночующих в палатках новенькие валенки. Людей на площади по-прежнему очень много. Сумел пробраться к Украинскому Дому. Вход по паспортам. Паспорт случайно при мне. Внутри разбиты бивуаки, разве что костры не горят. Пенопласт на полу – импровизированные спальные места. Так же было, помню, и в 1917 году. Едят, революционируют дети, внуки и правнуки тех, кто поверил в иллюзии красных. Сейчас цвет несколько модернизирован – оранжевый. Хорошо то, что не коричневый и не черный. Хлопцы и девчата при содействии старшаков делают историю очередной иллюзии.
Европейская площадь тоже многолюдна. Машины громко сигналят. Народ громко скандирует «Нас нэ спыныты!», «Разом нас богато, нас нэ подолаты!» Что я чувствую? О чём думаю? Как вижу себя в кутерьме противостояний «Бело-голубых» и «Жовто-блакитных»? А никак! Можно пойти в штаб Голубых, можно в штаб Оранжевых.
Можно создать свой штаб, свою партию имени Юрия Константиновича Зелёного, 1949 года рождения, русского, родившегося в городе Канске, Красноярского края, в семье репрессированного в 1937 году украинского художника, реабилитированного в 1965году» На Зелёного Юрия в недрах Криворожского КГБ заведена-таки папочка с гнилыми базарами. Вот эта папочка и была бы поднята на хоругви, с выцветшей надписью «Диссидент».
Нет, ребята! Всё не так! Поеду-ка я домой, продолжу начатое творение о Шуре. Приспичило же! Понимаю, что не актуально, не своевременно, то, над чем работаю сейчас. Рассказ уже оформился. Последняя глава прошибает слезу. К измученному, опустошенному Поэту Шуре, после фантасмагорий искаженного сознания, явился Кроткий и Благостный…. Я описывал эту сцену, словно сам побывал рядом….
*
… но если есть боль,- значит, есть он! Иначе быть не может! Он чем-то думает! Он жив! У него есть тело? И он в этом теле?
…тело привязано к кровати. Возле ног сидит задумавшийся человек. Он светится мягким, еле уловимым свечением. Над его головой легкие искорки мерцают и вибрируют. Он поворачивает голову к Шуре, подносит палец к губам:
-Т-с-с. Молчи. Не говори ничего. Ты уже много говорил, устал. Молчи.
Шура видел изображения этого человека на иконах, но не всматривался. Канон изображал сакральную сущность, а не живого человека. Он видит перед собой Его – Живого.
- Кто ты?
- Кроткий и Благостный.
- Я тебя действительно вижу?
- Ты меня видишь. Молчи. Просто молчи. Не думай ни о чем. Я пришел, чтобы помочь тебе. Я прихожу, когда в этом есть необходимость. Я сейчас во многих местах. Многих прошу помолчать. Для вас это важный момент жизни на Земле. Я помогаю всем без исключения. Я за всех плачу, и слёзы мои неиссякаемы. Я плачу за каждого и каждого спасаю. Я пришел, чтобы спасти тебя для Жизни.
- Я живой?
- А живой ли? А был ли ты живым, живя как не живой? Ты и не рождался ещё. Ты всегда умирал. Поплачь вместе со мною. Поплачь за многих. Поплачь за себя. Другие поплачут за тебя и многих. Многие поплачут за других и тебя. Я же поплачу за всех. Я Кроткий и Благостный. Будь кротким, будь благостным. Я развяжу твои путы. Ты будешь свободным выбирать пути, где встретишь кротость и благость. Меня называют по незнанию разными именами. Но когда я прихожу плакать к плачущему, меня узнают. Я себя называю. Моё имя составлено из ваших и моих слёз, из вашего молчания, из правды ваших заблуждений. Не надо учиться вопросам, ибо вы никогда не хотите научиться слышать ответы. Вы всегда до моего прихода всё знаете. Вы знаете, что я к вам приду утешить, и не живёте. А мне нужна ваша жизнь. Ибо вы – это я. Я – это вы. Я в каждом, а вы во мне. Мы часть общего. Мы счастье.
Шура плакал. Счастливые слёзы текли по щекам страдальца. Эти слёзы приносили душе облегчение. Душа плакала, и плакал дух. Плакал Кроткий и Благостный. Он молчал и плакал.
Кроткий и Благостный прикоснулся указательным пальцем левой руки к его лбу. От этого прикосновения умом осозналась кротость. Благость снизошла, когда он почувствовал прикосновение к сердцу. Он почувствовал единение с любящим его.
Он почувствовал всех, к кому прикоснулся приходящий плакать. Все плакали за него. Он плакал за всех. Кроткий и Благостный плакал за всех, не проронив ни слезинки. Кроткий Благостный плакал Духом Святым. В сиянии он встал. Простёр руки:
- Живи, как научился плакать. Плачь, как научился жить. Мне пора во многие места. А тебе пора отдохнуть. Не испугайся завтра. Не испугайся себя. Тебя развяжут люди, но свободным от этого не станешь. Тебя освободят люди, но пут не развяжут и путь не укажут. Ты пойдёшь, но не продвинешься ни на шаг, если этот путь открыт людьми, не знающими о путях. Ты узнавай кротких и благостных. И ходи по путям, где я тебя буду встречать. Я приду, когда позовёшь молча, душою. Живи кротко и благостно…..
*
Заканчиваю литературные труды. Погружение в глубины спирали и россыпи по виткам причин заканчивается. Прослеживание параллелей и горизонтов, и действия в течении времени уложилось в 15 дней. Работа со словами - калейдоскопом впечатлений - воплотилась в тексты. Увидел текст отстраненно. Перечитал Лидичке. Она говорит:
- Вызывает добрые чувства, даже слёзы или что-то похожее на катарсис. По крайней мере, у меня… так чисто.
Сентябрь. Октябрь. Ноябрь. С.О.Н. Невиданный сон пережил на яву. Декабрь.
А если бы не подхватил насморк, не заболел, как бы повел себя? Присоединился бы к манифестующим?
Именно сейчас, не раньше, не позже предоставляется возможность всплыть среди всего приснившегся, и сквозь плавающий на поверхности физиологический материал прибиться к высоким берегам, на которых будет царствовать симпатичный, слегка отравленный соседями по государствам, любитель пчелок. На берегах встречал бы русокосую, с нежным голосом, как газ лёгкую, с глазами цвета густой нефти, полусвятую дочь Владимира. Мы балакали бы, балакали бы, балакали… и всё. Просто балакали бы.
Уверен, в разудалые денёчки декабря многие сметливые и заточенные правильно творцы, уже прорисовывают схемы собственной будущей послереволюционной благодати. Их непременное присутствие в будущем, согласованном парламенте, где ни на йоту не будет лицемерия гарантировано. В будущем министерстве шароварной культуры, где все будут говорить на местном языке, или даже на американском, потому что на русском трудно балакать без акцента, тоже гарантировано. Для себя же и готовится оранжевое будущее! А всех других – ну их! Местная страна – для местных! По радио Эра выступают уже засветившиеся трибуны, будущие менестрели и говорители. Молодцы. Отрепитированно, на местном языке рассказывают сказки, в какие трудно не поверить. И уже слышно, как им стало трудно, без акцента цитировать притчи на языке, на котором говорили всю жизнь, конечно же, по принуждению…
Не надо бы столь ернически и кислотно думать. Я и не думаю, просто записал, неудачные строки. Поупражнялся в стилистике, нервно хихикая и утирая сопли. Простуда ещё не отказалась меня победить, но мы, вместе с аспирином, её борем.
Я уверился в том, что я не кладезь таланта, а резервуар, до краев наполненный тем, с чем не приходят в приличное общество. Завтра выйду ли за порог? Я совсем больной. Сижу в тёплой зимней куртке, в свитере, на голову повязал бандану.
Феномен активности общества меня не коснулся напрямую. Я не принял активного участия в политических упражнениях. Не заглянул в штабы, где вырабатывается стратегия и тактика дележа пирогов. Не примкнул ни к одному из кандидатов. Моим избирательным голосом наверняка воспользовались в моём городе, на моём избирательном участке. Я не буду голосовать и 26 декабря. Я не верю в демократию, скроенную навскидку, по фасону красотки Европы, куда Украину и не пускают гулять на балах. Революция прошла мимо, не задев мой ум и чувства. А в стране революция замирает. После решения Верховного суда, народу поубавилось. Это очевидно. Проходил вдоль Крещатика и с разных сторон палаточного табора. Внутри, за ограждениями, своя жизнь: дымят полевые кухни, печки буржуйки. Пахнет жильём. Ветер разносит дымки в сторону городской мэрии, на ступеньках которой бродят украинцы в валенках. Валенки стали и политическим символом. Они фигурируют даже в пропагандистских произведениях в комбинации с оранжевыми апельсинами и мандаринами и шприцами, воткнутыми в мякоть экзотических фруктов. Валенок и апельсин! Ещё подкова на счастье.
О чём говорят люди, мои соотечественники? Да беда с народом! Оказывается, их обманули в счётной комиссии. Они не быдло! Они не козлы! Они против фальсификации. Они хотят «нашего президента».
Кто-то кому-то говорит: - Не в вас дело! Паны дерутся. Вам разрешено поиграться фититюльками демократии.
Некий, интеллигентного вида господин - доказывает: Идёт борьба в структурах с огромным экономическим потенциалом. Бояре и опричники, помещики и завододержатели, фабриканты и банкиры пытаются урвать свою долю. Вы им только помогаете.
- Вам не обломится ни фига, - поддерживает другой.
- Конечно, нелепо стать вдруг гражданином Криворожско–Донецкой республики, или Харьковской федерации, или Львовско–Польско-Украинской унитарной державы, задумчиво произносит кто-то…
- Шустрые мужички–губернаторы хотят быть удельными правителями – настаивает интеллигент.
- Так что, мы лохи? – спрашивает лох.
- Была великая Россия. Будьте той страной, которая могла бы быть.
- Но там бывший кэгэбист жмёт руку жаднючему, многоразовому гэтьману.
- И эта революция блеф, вот увидите, будет ещё хуже, будет гражданская война.
- Войну не допустит сам народ.
- Кто народ? Ты? Да таких придурков и стравливают сейчас эти, за которых ты жопу рвеш! Им до тебя и дела нет. Это всё блеф!
Послушал, не вмешиваясь в площадные дискуссии. Не высокий стиль. Неумно. Иду дальше. Очень часто встречается плакат, ориентированный на сексуальную переверзию: - «Сначала женщину, потом Донецк, потом Украину». Агитаторы плохо говорят о донецком насильнике, уголовнике, маньяке. Киев против Донецка. Хохлы против кацапов, запад против востока, желто-блакитно-оранжевые против бело-голубых. Много вредных мысле-форм витает над Козлиным болотом. Упыри в валенках деловито растолковывают домохозяйкам и пенсионерам, как будет хорошо, когда их главный будет у кормушки самым главным. Он всем всё даст. Всего много, только нужно всё это забрать у других и поделить между оранжевыми. Взгрустнулось. История дура. Ничему не научились революционеры. Ох, как грустно мне!
Ох, погано! Ничего не понимаю… и не умею понять. Всё очевидно, но не вижу себя во времени иллюзорных перемен. Пишу картины, не понятые современниками, а значит и не покупаемые за достойную цену. Пишу стихи, которые даже не пытался опубликовать, так как и стихи неординарные ни по форме, ни по содержанию. Мыслю какими-то категориями духовности, не ортодоксально-христианскими. Я не эзотерик, ни последователь какой-либо определённой философской доктрины, но живу по собственным высоким богочеловеческим принципам творца, измазываясь в дерьме бытия и страдая от нечистот. Живу, учась жить. И со святыми пресно, и с грешниками гадко. Не участвую и в нелепой поддержке группы по интересам в неинтересной, и не полезной действительности…. Пишу об оранжевой осени, хожу сопливый на Майдан, но не участвую в «движухе», не заполнил даже анкету участника. Не захотел.
Но я там был! Я участвовал в массовке. Я видел, чувствовал…
Сегодня пришла в гости наша покупательница, поклонница, подружка. Лидичка с ней хорошо дружит, и всегда рада её посещениям. Перечитал «Кроткого и Благостного» ей. Восхитилась. Порисовал её пастелью. Одарил, осчастливил. Три разных портрета-состояния. Это скорее ассоциации с натуры, но не анатомические разработки. Свободно, сознательно-стремительно пролепил форму, поиграл эффектами цветных грунтов. В белила ввёл кадмий желтый, малиновый краплак, венецианскую красную. В тенях замерцала прохлада церелеума с изумрудной. Короткие волосы - неаполитанская желтая с сиеной и умброй натуральной. Блеск. Все довольны.
Снег на улице.
22 декабря 2004. Киев.
В чужом городе люди чужие.
Слышу говор их непостижимый.
Неузнаваемы лица прохожих на улицах
Странной столицы.
Ссутулившись мысленно,
И с толпою слившись,
Слушаю топот подошв идущих,
Фразы негожие.
И тяжкие вздохи, лишь
Напоминают о жизни
В других возможностях.
В образы-мысли сограждан вникнуть
Я осторожно пытаюсь,
Как в незнакомую книгу
С описанием стран разных,
С населением многоликим,
И с незнакомыми тварями.
У крайнего дома с бассейном ухоженным
Остановился.
Смотрю на хозяина, а он отравлен.
О! боже мой! Дай ему выжить силы!
Как-то неладно видно
С соседями жил.
Даже не смею сочувствовать, противоречить.
Я стихозвучец, я иноречец.
Я говорю по - иному.
Я чужой человек у окраины новой.
Дымок синего пламени
По шелковичной аллее
Желто-оранжевой плавает.
По фасадам банков,
И по крышам стелется,
И по карасивым зданиям.
На берегу реки храмы.
На холмах берегов дорогие хоромы.
Купола золотые, высокие своды.
А под ними, чудные, с косами-коронами
Женщины, игры пурги хороводят.
Их одежды из белого тюля
Украшают сердечки розы-
Красные знаки июля
На смутных узорах мороза.
И по широким подолам
На счастье, подковы приколоты, кажется.
Сам с собой разговаривая,
Сам себе отвечаю.
на вопросы случайные.
А ответы каверзные
Запоминаю.
Первое - вроде живу в этом городе,
Нервами, мыслями, горечью гордости.
Но, во - вторых, мое тело
Весь континент
Избороздило подошвами.
Вот и жил бы где-то, где сладко,
Где нравится – это в третих,
Где самому быть не гадко,
И где мне душою рады.
Разговор за оградою, обо мне незваном,
Пришедшем вдруг, в центр окраины
Столицы на кручах, меня удручает.
Мне отчаянно скучно
И дискомфортно в неправдишном городе.
Я неудачник.
Нет дома пожить.
И для комфорта дачи.
Нет жизненной силы
существовать красиво
в кругу славных лиц
нелюбимой столицы.
Среди богатых я голоден,
Как Буриданова тень от осла.
В этот день несолнечный
Я отправляюсь в консульство
Веселой страны Европы,
А здесь пусть всё будет, как в… (опа!)
Как в чужом городе, как на окраине рая…
Где любо-дорого не своим голосом
Петь пасторали.