Лель, застывший в Элизии снежном
с ледяною свирелью у губ,
ловит шёпоты душ неутешных,
что толпятся на том берегу.
Звуки стынут колючим узором,
наводя меж мирами мосты
и диктуя обряд хоэфорам,
что кладут на сугробы цветы.
Только разве сравнятся гвоздики —
— полутрупы в стерильном леду —
с вечно свежим венком Эвридики
в недоступном для смертных саду?..
Тень певца проступает сквозь снежность
и крадётся к Харону как тать;
он рифмует с «промежностью» — «нежность»,
ну, а что же ещё рифмовать?
Спит и грезит себя хризантемой
оглушённая снегом сирень.
Лель свирелью своей, как антенной,
шлёт в пространство стенанья сирен –
и мифических, и медицинских
(за оградой — машины бегут),
визг и вой замирают на низких
— самых низких — частотах, где гуд
от земного вращения вместе
с содроганьем разъятых сердец
образуют глухое сплетенье
звуковых и бытийных колец.
Тут невнятны обычные речи,
только музыке сила дана
втихомолку устраивать встречи
душ и тел над провалом без дна.