"На метафизическом уровне "божественная паpа" соответствует двум существенным аспектам каждого космического пpинципа: в ней мужской бог символизиpует стабильное, недвижимое начало, а женское божество - энеpгию, действующую силу манифестации (т.е. "жизнь", в пpотивоположность "бытию", котоpое связано с мужчиной), имманентный аспект pеальности".
“ЙОГА МОГУЩЕСТВА”, Тантризм как инициация, Юлиус Эвола
Нет, Ева, ты все-таки слишком глупа,
чтоб вникнуть в безмерные планы стратега,
от тонких ключиц и до ямки пупа—
плоска, как доска, и длинна, как стропила
сарая, куда, чтобы рай обрести,
я помню забрел с конопатою дурой,
и только ей ноги успел развести,
как тут же и кончил. Кудахтали куры,
подсвинок ворочался, пахло соломой,
причмокивал выменем теплый телок…
Я ринулся в звездную яму пролома—
лишь брякнул о ранец пустой котелок,
лишь стукнул тяжелый приклад в голенище,
лишь штык заострился, готовый пронзить…
О как же дородна и как голенаста
была та баварка! И, лежа, дразнить
она продолжала, но я, обессилев,
не мог! Потому что в атаку, крича,
бежал, чтоб кого-то штыком изнасиловать—
и рот, как дырища , и пот –в три ручья.
Да, Ева, ее совершенное ню
лежало паросским обломком в соломе.
Свинья поросилась. Я слышал свинью--
и визг, и кряхтенье в дремотной истоме.
Телок замычал. Хорохорились куры.
Подсвинок копытцами цокал по доскам.
За что же такие небесные кары!?
Соски ее, Ева, сияли всем лоском
всех красок на свете из тюбиков всех
художников-пьяниц, таскавших этюдники,
в надежде на славу и шумный успех;
но, Ева, пейзажики сумрачно-скудненькие,
мазня мармеладная майсенских зорь,
зарейнских предутрий, рассветов дунайских,
в сияньи сосков тех являли позор,
как будто кто черным безжалостно – наискось!
Пожалуй, в тот миг она всех непорочней
была юных Гретхен и веймарских Лотт,
и вились кудряшки, как Цвингер барочный,
взбегая из ямки на впалый живот.
Когда ж я, поверь, прикоснулся к бедру,
она застонала, да так музыкально,
что вдруг я припомнил, как, встав по утру,
по клавишам пальцами маниакально
шатался, как будто по улочкам Вены,
бездельник, богема, девиц рисовальщик,
как ветер, насвистывая самозабвенно
из Вагнера что-то, в углы рассовавши
мансарды нелепые слепки телес—
их камень безжизненный, мрамор холодный,
я – было—чуть в петлю тогда не залез,
от этих мечтаний нелепо-бесплодных.
О, Ева, я видел – как низ живота
вздымался, я помню, как я потянулся,
дотронуться чтобы…Но, как из гнезда
птенец выпадает – я, словно споткнулся
о клавишу пальцем, прервавши полет
валькирий…В досаде откинувшись на спину,
уставившись в темный безглазый пролет,
я словно мешок с отрубями, как заспанный
был вял и угрюм, и пустой, как подсумок,
когда все патроны истрачены и
бой кончен… И чавкал в корыте подсвинок,
и кончились роды у толстой свиньи.
И плакала девка, подол оправляя
измятый, как карта проигранных битв,
и глазом светила из бездны сарая,
притихши, корова…И звуки молитв
мерещились в громком тревожном квохтанье,
и вдруг приутих ненасытный телок,
как будто предчувствуя запах закланья,
как будто на бойню его кто волок.
Я видел, как слезы поверх канапушек
текли, и как не удосужась смахнуть
их, она одевалась—такая капуша!--
и лифчик никак не могла застегнуть.
Увидевши это, я словно теленок
на вымя –набросился, рвя все застежки,
с петушьею яростью, куриц коленок
подмяв под себя, но –все то же, все то же!
Казалось—я кончился. Запахи хлева,
зловоннее склепа, глаза выедали.
Я плакал, как баба. Шуршала полова,
пока разверзались горящие дали.
И все застилающий запах иприта,
и трупов чадящих сладчайший миндаль,
тошнотно-манящий – и горький, и приторный
уже источала кромешная даль.
Тогда-то я, Ева, увидел, как Змием
стекают войска, словно сперма по ляжке,
и Древом Познанья я замер, не смея
с Судьбою тягаться. Да, в этой дележке
меж Жизнью и Смертью мне выпала Смерть,
но, Ева, пойми, мы уходим в Валгаллу,
так нам обещали и Вагнер, и Вирт,
когда только музыка нам не налгала,
когда только боги нордической расы
не сдохли в сарае под тем потолком,
тем утром, во время того опороса
с курями, подсвинком и мокрым телком.