В 1783 году княгиня Екатерина Романовна Дашкова — президент Российской Академии наук, — просматривая счета, обнаружила, что на нужды кунсткамеры, единственного в те времена музея, ежегодно отпускается огромное количество спирта. Выяснилось, что в кунсткамере в спирту хранились всевозможные «уродцы», которых обожал и собирал по всему свету Петр Первый. Но, помимо этих «уродцев», в подвале кунсткамеры, в особом сундуке под ключом хранились две головы — мужская и женская, обе прекрасно сохранившиеся и обе необыкновенной красоты.
Императрица Екатерина Вторая приказала выяснить, кому принадлежали эти головы. Долго рылись в архивах, наконец, определили, что мужчина — это камергер императрицы Екатерины Первой Виллим Иванович Монс (по скандальным слухам, любовник своей госпожи), которому голову срубили по приказу Петра Великого.
Несколько недель эта голова стояла прямо в спальне Екатерины — «в назидание», а потом была передана в академию, в кунсткамеру. Из-за этой «шалости» сама Екатерина чуть не лишилась головы, а Россия осталась без духовного завещания разгневавшегося на супругу Петра.
Судьба же хозяйки другой головы — женской — оказалась еще более трагичной. Возможно, поэтому она была окружена всевозможными легендами и преданиями, некоторые из которых дожили и до наших дней.
Считалось, например, что голова эта принадлежала Анне Монс — первой возлюбленной Петра Великого, которую он уличил в измене и едва ли не собственноручно обезглавил в Москве на Лобном месте.
На эту тему Андреем Вознесенским была создана трогательная поэма, где подробно описываются и переживания Анны перед казнью, и вынужденная жестокость ее царственного возлюбленного, и даже то, как он целовал отсеченную голову прямо на глазах у изумленной публики. Уж эти мне поэты!
Только этот эксцентричный момент и соответствует исторической действительности: Петр действительно присутствовал при казни и действительно поднял на руки мертвую голову. И не только поцеловал ее, но и повелел всем остальным присутствовавшим восхищаться ее красотою, попутно объясняя, какими жилами голова соединяется с телом.
Известно ведь, что Петр до самой смерти оставался чрезвычайно любознательным человеком – вот и тут не мог устоять перед искушением пополнить свои знания и просветить окружающих. Только была это голова не его многолетней фаворитки, а совсем другой женщины.
Кстати, Анна Монс умерла собственной смертью, пережив двух мужей и собираясь выйти замуж в третий раз. А красавец Виллим Монс был ее родным младшим братом: по-видимому Пётр и приставил его к законной супруге камергером, поддавшись ностальгическим воспоминаниям.
Забыл, что верность не входит в число добродетелей Монсов: Анна ведь тоже изменила Петру с одним дипломатом при дворе. Ее-то Петр простил – все-таки первая любовь, если вообще не первая женщина…
Вторую легенду очень любили до революции рассказывать сторожа в кунсткамере.
«При государе Петре I была необыкновенная красавица, которую как увидел государь, так и приказал отрубить ей голову и поставить в спирт на вечные времена, чтобы все могли видеть, какие красавицы родятся на Руси...»
В какой-то степени и это правда, только голову красавице отрубили за совершенно конкретное преступление: детоубийство. Преступницу не спасло ни высокое происхождение, ни близость к императорскому двору, ни «смягчающие обстоятельства»: она была незамужней, и рождение ребенка наложило бы на нее несмываемое клеймо...
Красавицу звали Мария Даниловна Гамильтон, и принадлежала она к знатному шотландскому роду, один из представителен которого перебрался в Россию еще при Иване Грозном - Мария приходилась внучкой еще одному знатному русскому боярину — Артамону Сергеевичу Матвееву, воспитателю матери Петра 1.
Так что «девка Гамильтон» (а девками в те времена, кстати, называли и фрейлин императрицы) по своему рождению могла рассчитывать на самый блестящий брак и беспечную жизнь. Увы, судьба распорядилась иначе.
А начиналось все совершенно замечательно. В тринадцатилетнем возрасте Мария была взята ко двору, состояла в свите императрицы Екатерины, пользовалась особым расположением Петра I. Первая красавица при дворе, она блистала на ассамблеях, привлекала к себе толпы поклонников и—на свое несчастье — в одного из них влюбилась без памяти. Правда, после того, как царь к ней охладел и на ложе больше не призывал.
Избранник ее был Иван Орлов — царский денщик и любимец, красавец, ну, и все прочее, что полагается в таких случаях. Орлов отвечал Марии полной взаимностью, но жениться почему-то не спешил. Во-первых, Петр не терпел никакой инициативы в сердечных делах у своих любимцев и предпочитал устраивать их личную жизнь по собственному усмотрению. А во-вторых, Мария по своему происхождению была много выше Ивана Орлова, и ее родственники наверняка не одобрили бы такой мезальянс. Впрочем, это все догадки.
Совершенно очевидно одно: когда в начале 1716 года государь и государыня отправились за границу, Мария Гамильтон сопровождала их в качестве фрейлины двора императрицы, а Иван Орлов — как императорский адъютант. Именно тогда их роман получил логическое продолжение: они стали любовниками.
Но Мария Гамильтон поплатилась жизнью, разумеется, не за внебрачную связь; в подобном случае едва ли не весь российский высший свет нужно было бы отправить на эшафот. Погубило ее роковое стечение обстоятельств: у фонтана в Летнем саду дворца был найден труп новорожденного младенца, а Иван Орлов загулял с приятелями, и несколько дней его нс могли сыскать.
И то, и другое событие одинаково скверно повлияло на настроение Петра, и без того склонного к вспышкам сокрушительного гнева. И когда Орлов, наконец, явился во дворец, чтобы выполнять свои непосредственные обязанности, он обнаружил, что государь вне себя от ярости.
Единственная вина, которую ощущал за собою Орлов, была его связь с «Марьюшкой», «девкою Марьей Гаментовой», камер-фрейлиной ее величества. В этом он с перепугу и повинился, не представляя себе, какие трагические последствия для Марьюшки будет иметь его признание:
— Виноват, государь! Люблю Марьюшку!
— Давно ль ты ее любишь? — спросил его царь.
— Третий год...
Платонических воздыхании Петр не понимал и не признавал, к тому же прекрасно знал нравы своего двора. Потому, естественно, задал следующий вопрос:
— Раз любишь, значит, она бывала беременною?
— Бывала, государь.
— Значит, рожала?
— Два раза скидывала, один родила, да мертвого.
Петр и на этом не остановился: «привычные выкидыши» тогда были делом нередким, хотя рождение мертвого младенца тоже не было редкостью, равно как и смерть роженицы при родах. Потому допрос был продолжен:
— А видел ли ты младенца мертвым?
— Нет, — простодушно ответил Орлов, — не видел, а от нее узнал.
Вот тут-то Петру и вспомнился найденный в дворцовом саду мертвый младенец. И царь тотчас же приказал привести к себе Марию Гамильтон. Та сначала все отрицала, клялась в своей невинности, но Петр круто взялся за дело, и вскоре фрейлина созналась, что «она с Иваном Орловым жила блудно и была беременна трижды. И двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего задавила и отбросила».
Орлов был посажен в крепость, «а над фрейлиною, — писал один из современников, — убийцею нераскаянною, государь повелел нарядить уголовный суд». Любовникам не повезло еще и потому, что их дело раскрылось как раз тогда, когда Петр находился в страшном нравственном возбуждении: это были те самые дни, когда шел суд над царевичем Алексеем Петровичем, кончившийся казнью наследника и его соучастников.
Теряя старшего сына, не имея уверенности в том, что младший сын от Екатерины сможет дожить до совершеннолетия и царствовать, и вообще не слишком счастливый в свих детях, Петр не смог простить Марии Гамильтон такого легкомысленного отношения к «благословению Божьему» — детям.
Именно в этом и было все дело, а не в том «блудно» или не «блудно» она жила с Иваном Орловым: сам Петр соизволил обвенчаться с Екатериной тогда, когда она родила ему уже пятерых (!) детей.
Но, с другой стороны, что позволено Юпитеру…
О крайнем раздражении Петра против «детоубийцы» свидетельствует и тот факт, что он приказал отправить Марию Гамильтон в застенок и подвергнуть пыткам, причем сам на них присутствовал. Ничего нового, впрочем, фрейлина под пытками не сказала, как, однако, не сказала ни слова в обвинение того, кого она любила и из-за кого попала в такое положение.
Орлов же, панически боясь и пыток, и казни, писал из крепости, где его держали под стражей, одно письмо за другим, при¬чем чернил в этих посланиях свою любовницу, как только мог. Он так заврался, что, справедливо опасаясь быть уличенным в клевете, начал каяться, ссылаясь на беспамятство:
«Прошу себе милостивого помилования, что я в первом письме на¬писал лишнее: когда мне приказали написать, и я со страху и в беспамятстве своем написал все лишнее... Клянусь живым Богом, что всего в письме не упомню, и ежели мне в этом не поверят, чтобы у иных спросить — того не было».
О возлюбленной — ни слова. А ее между тем приговорили к смертной казни и с подписанием приговора заковали в железо. Так она провела четыре месяца.
Долгое заточение фрейлины, по-видимому, дало ее покровительнице-императрице надежду на то, что Петр решил про¬сто припугнуть несчастную девушку, а ни в коем случае не доводить дело до смертной казни.
К тому же «дело Гамильтон», как сейчас сказали бы, всколыхнуло общественное мнение, и самые влиятельные придворные пытались убедить государя ограничиться пострижением виновной в монахини. Тоже, в общем-то, не подарок для молодой красавицы, но все же лучше, чем смерть.
Конечно, дело было не в особой гуманности придворных: во¬семнадцатый век был более чем жестоким временем, и смертные казни составляли неотъемлемую часть общественной жизни. Отрубание головы считалось еще милостью, «в моде» были четвертование, колесование и прочие экзотические штучки. Так что сам по себе приговор императорской фрейлине никого особо не взволновал. А вот основание для этого приговора...
Восемнадцатый век был столь же легкомыслен, сколь и жесток, и десятка полтора придворных красавиц почувствовали топор палача, занесенный над их прелестными шейками. Поэтому, хлопоча о помиловании Гамильтон, знатные персоны того времени хлопотали прежде всего об отмене прецедента.
Тем более что у многих еще были живы в памяти другие казни, одобренные Петром: женщин-мужеубийц, например, зарывали в землю живьем по шею и оставляли так на милость погоды и диких зверей. Причины преступления никого не волновали: одинаково наказывали и хладнокровную, расчетливую убийцу, и несчастную, обезумевшую от ежедневных побоев и издевательств мужа.
Так что время, повторяю, было «веселое», и расставаться с жизнью из-за обострения у царя нравственности никому не хотелось.
За Марию Гамильтон хлопотали сама императрица Екатерина I и невестка царя, вдовствующая царица Прасковья Федоров¬на, многие другие близкие к государю лица. Первоначально Петр не говорил ни «да», ни «нет». С одной стороны, он не любил менять единожды принятого решения, даже если принимал его под влиянием момента. С другой стороны, сам-то он тоже пользовался благосклонностью красавицы-фрейлины, а о последствиях этой благосклонности ничего не знал. Вдруг и от него «Марьюшка» понесла да скинула или того хуже.
Во всяком случае, когда, наконец, потребовалось решить, казнить или миловать, Петр вышел из положения достаточно своеобразно — переложил ответственность на других. Точнее, на царицу Прасковью Федоровну, горячее всех хлопотавшую за «детоубийцу»:
— Чей закон есть на таковое злодеяние? — спросил Петр свою невестку.
— Вначале Божеский, а потом государев, — отвечала царица.
— Что же именно законы сии повелевают? Не то ли, что «проливая кровь человеческую, да прольется и его»?
Царица вынуждена была согласиться с тем, что за смерть полагается смерть.
— А когда так, — подвел итоги Петр, — порассуди, невестушка, ежели тяжко мне и закон отца или деда моего нарушить, то коль тягчее закон Божий уничтожить? Но ежели кто из вас имеет смелость, то возьмите на души свои сие дело и решите, как хотите, — я спорить не буду.
Смельчаков, однако, не нашлось. Никто не желал ни брать на себя ответственность, ни делать то, на что у самого государя очевидной охоты не было. Хотя обычно Петр не боялся нарушать законы, в том числе и законы Божий, не говоря уже о тех, которые были установлены его отцом и дедом.
А слабость, проявленная им по отношению к «Марьюшке», была едва ли не единственной в его жизни: «царь-плотник» не гнушался и лично голову отрубить, если считал сие за благо.
Казнь состоялась 14 марта 1719 года на Троицкой площади близ Петропавловской крепости. Все, в том числе и приговоренная, были уверены, что в последнюю минуту государь дарует Марии Гамильтон свое помилование. Действительно, Петр был ласков с юной (ей еще 19 лет не исполни¬лось!) женщиной, простился с нею, поцеловал ее в лоб и даже, по некоторым свидетельствам, дал ей слово, что к ней не прикоснется нечистая рука палача. Но в заключение якобы сказал:
— Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти... Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих. Помолись только ему с раскаянием и верой.
Через несколько минут голова грешной красавицы скатилась с плахи на помост. Слово свое Петр сдержал — сам поднял ее и показал толпе, хотя обычно это делал палач. Но царь пошел еще дальше: поцеловал голову прямо в губы, подчеркивая, что по-прежнему восхищается красотою своей давней любимицы.
Для людей, хорошо знавших Петра, в этом поступке не было, впрочем, ничего из ряда вон выходящего. Закончив же свою маленькую импровизированную лекцию об анатомии, Петр вторично поцеловал мертвую голову, затем бросил ее на землю, перекрестился и уехал с места казни.
Как известно, Петр был человеком чрезвычайно практичным. Оставшиеся после казненной драгоценные вещи он велел конфисковать в казну. А вместе с украшениями и безделушками приказал конфисковать и сохранить самое драгоценное, что было у фрейлины: ее прекрасную голову.
Сей «экспонат» поместили в большую стеклянную банку со спиртом и целых шесть лет — до смерти Петра — хранили в особой комнате при кунсткамере. Так что не слишком-то боялся Бога государь-император: вместо христианского погребения выставил голову своей бывшей любимицы на всеобщее обозрение.
Последний год голова Марии Гамильтон провела в обществе еще одной головы, также принадлежавшей при жизни любимцу императора и императрицы, безжалостно казненному по приказу Петра.
До смерти Екатерины 1 головы находились в кунсткамере и их можно было видеть. Затем сочли за благо убрать их с глаз долой: все-таки консервация не входила в ритуал христианского погребения. Затем о них забыли. И не вспомнили бы, не обрати шестьдесят лет спустя дотошная президент Академии наук внимания на то, что слишком много денег уходит в кунсткамере на спирт.
Екатерина II, налюбовавшись на головы, приказала все-таки предать их земле. И останки Марии Гамильтон и Виллима Монса были закопаны там же в кунсткамере, в подвале. Времена изменились, и былого интереса к «уродцам» и «монстрам», особенно таким, которые по рождению принадлежали к высшей российской знати, в обществе уже не испытывали.
«Дело Гамильтон» продолжения не имело. Ни одна российская аристократка впоследствии не подвергалась обвинению в «блудной жизни» или «детоубийстве», хотя и супружеских измен, и выкидышей, и преждевременных родов при дворе случалось куда больше, чем в среднем по России. Просто остальных царей (и цариц) это интересовало куда меньше, чем Петра.
О дальнейшей судьбе Ивана Орлова не известно ничего. Мужчина — он, естественно, остался в стороне.
И это, кстати, тоже с веками не меняется...