Любимая, возьмем зонты и выйдем в снег
и проберёмся средь сугробов к парку.
Там птицы не поют …
уже сто лет.
Сто лет Земле ни холодно, ни жарко.
Там черные стволы обречены
в снега.
Закрой глаза, послушай –
это души…
Стекает ядовитая вода
по пластику зонтов
в оранжевые лужи.
Но воздух чист.
Снег всё вобрал в себя.
Дыши, смотри на чёрные деревья…
как это страшно
погубить,
любя…
Ни птицы на земле,
ни паука,
ни зверя.
Смысл слова выжить продолжает гнать!
Нас там уже не будет для ответа,
и страшно лгать, и страшно умирать,
не дотянув полстрочки до рассвета.
Любимая, уже открыли люк. На полчаса.
И нужно торопиться!
Заманчив свет полураскрытых губ,
но и дыханьем можно отравиться.
Как снег идет!
Так падает поэт
сквозь грязь толпы,
чернея на излете,
а век – воспринимает как побег
последний шаг его…
Но что Вы ждете, любимая?
Уже открыли люк…
Там шум шагов, как шепот в полумраке,
там брошенные хижины встают
немым напоминанием о мраке.
И снег. Густой. Не разглядеть:
ни мертвых рек, затянутых узлами,
ни куполов оплавленную медь,
ни фонарей с раздутыми глазами…
Лишь снег идет.
Отравленный.
Больной.
Ещё дыша, кружа, еще танцуя,
но тяжело.
С улыбкою благой
склонился век…
Иудой
в поцелуе.
Алма-Аты, 1990