расползаясь, зима оставляет поток за спиной, он догоняет её тогда, когда стихает ветер, снег и спокойно светит вечерняя молодая луна.
Бежит, бежит огонёк по веткам, искрят шишки, вечереет быстро, ультрамарин неба темнеет, впереди, над лесом, высятся горы спящих облаков, единым, грозным силуэтом поддерживают основную идею сцены. Какую только? Спят, но действуют.
Что такое – боль нашествия? Наступают мысли, те самые, что жгут. Из рваного пространства, если оно вообще есть, прошедшего дня происшествий они стекаются ядовитыми ручейками, они текут по песку и ноздреватым камням твоей внутренности. Зелёные лужицы - копытца в углублениях камней, не для этого предназначенных. Зелёные мокрые пятна на чистом песке, стопорят передвижения песчинок, твоё дыхание натыкается на эти тяжелые мокрые сгустки. Ты уже не спишь. Ты млеешь, как млеет затёкшая от долгого сидения на унитазе нога. Смотришь на руки – они большие, голова раздувается, и лёгкой пушинкой взлетела бы, да шея не даёт. Шея недовольна, шея бурчит и ерепенится. Во всей внутренности начинается бунт. И в этот момент ты засыпаешь.
Он часто во сне ел землю, или его насильно кормили плямбами. Если земля была смешанна с молочным шоколадом и хоть как-то походила на еду, то телесного цвета плямбы были отвратны, но делать было не чего, приходилось есть.
Окружающие люди – видим приближающегося человека. Рост, походка, осанка, одежда? Смутно, всё смутно, так, если вдруг нечто затронет взгляд – можно поязвить, а так - незаметно, неотличимо, приближающийся человек не факт, не явление, не появление, серая мгла прогибается и трогает языком – человек приближается, без лица! Мучился бы Раскольников видя это? Нет, да и не убивал бы – скучно.
Но тебе не скучно, если эта тень ты. Ты можешь быть тенью, если это мир видимый другим? Видит ли другой тебя? Где ты? Когда зайдёшь за угол дома или в лифт. Исчез. Магия. Дурагия. Драгия. Подрагивая, мы вглядываемся по утру в случайное своё отражение, отражение в коричневой луже, отражение в стакане, отражение в хроме проезжающего авто. Ищем зеркало. Создаём его. Идём где блеск, и вдруг видим себя. Оно блестело без нас, мы загородили свет и оно отражает не блестящее, отражает нашу серую тень с глазами и тень не даёт блеска. Уже ни кто не подойдёт, мы закрыли просвет. И застыли, в страхе. Занялись собой в этом зеркале, своим отражением. Появилось зеркало. То, что раньше отражало свет по прихоти света, отражает мятую харю, по прихоти мятой хари.
Лица плывут в марасящемся вчерашним вечером вечере, у меня есть чётки из деревянных черепов, но у меня нет барабана и огня, не курю, нет. Нет, не курю, нет. Вдыхаю и забываю выдохнуть, не туки, нет. Нет, не туки. Ярких дятлов вдыхаю, в ноздри и рот, через уши вдыхаю мышей, через глаза снег. Дождь не вдыхаю, нет. Нет, дождь пью. Ветер играет облаками, мусором, волосами. Это славный ветер, он надувал паруса акварельным корабликам. Он раздувает щёки и дует. Дует, расширяя лицо, до горизонта, до груди и лба. А дурные, гнилые ветра? Их нюхает онанист с зелёными бровями и красным ртом. Круг и кольца, круг и кольцы и разрывы, взрывы, солнца и моча, льётся вертикально вниз, брызги из трубы на снег, пишет имя возлюбленной принц, жёлтым по белому. По всякому невидному красным и только красным, тень взрывается фонтаном и утихает, уходя внутрь, в бардовое пространство, не предъявляющее себя пространство, бездорожное и ни какое.
Серый полевой проворный мышь:
- Я лежал и смотрел, как спускается в небо огонь и проворной рукой раздвигает леса и столбы электрических передач я смотрел не один рядом были друзья всех сейчас не назвать, но иголки даря, сосны капали в ухо горячей смолой и шумела от смеха трава у реки, что течёт из огня, потому что уже ничего не видать, а друзья всё кололи бока и молчали, чем же им говорить, у них нет языка. Тараканы-пожарники, прочая чёткая особь лесная потирая коричневой, чёрной, какой то ещё, но блестящей, лапкой о лапку чего-то хотело их большинство. И я не задумавшись тихо мычал, глядя как отступает огонь и от этого, всё ослепивший огонь отступающий сразу в прозрачные слизи, кислота этих слизей… в общем я наблюдал, пока муравьи меня ели. А всё ели они, эти слизи бледнели и розовели и теряли цвета, трепеща и потрагивая слегка, понемногу, потрагивая, потрагивая и притягивая за уши чёрную ночь. Ночь не с высока, не из-за дальних гор, не из надира, но откуда то ещё. Ещё и ещё.