Юрию Николаевичу Герасимову посвящается
Недавно я видел Учителя. Сейчас ему уже далеко за семьдесят, но кажется, что он почти не изменился за эти тридцать с лишним лет, с тех пор как я увидел его впервые. Невысокий, стройный, спокойный, с неизменным янтарным мундштуком в полусогнутой руке, он неторопливо шел по тротуару залитой солнцем улицы, окруженный пестрой стайкой увешанных этюдничками учеников художественной школы. Ребята что-то рассказывали ему, перебивая друг друга, а Учитель, слегка склонив голову, молча улыбался чуть заметной улыбкой.
«...Ребят мы потеряли на обратном пути. В мокром болотистом березняке накрыли нас осветительные ракеты, мы со старшиной рванулись вперед, погнали перед собой немца. Сиренево-серый туман спрятал приметные вехи, и лишь светлеющий восток не давал сбиться с правильного направления.
— Стой, — сказал старшина Сорокин. И мы замерли, все трое: старшина, я и немец. Наступившая тишина не была настоящей тишиной: это было скопище непонятных, почти неуловимых звуков, похожих то ли на тихие голоса, то ли на шум далекого города. Немец слушал вместе с нами. С «языком» нам, в общем-то, повезло. Взяли быстро — офицера с документами. Немолодой он был, из резерва, быть может. Не сопротивлялся, сразу присмирел. О детях своих, наверное, подумал.
...И, когда эта зловещая тишина ничего не смогла нам рассказать, старшина тихо произнес:
— Потеряли мы ребят, Художник. Видно, там еще, в березняке... Сбились они с дороги. Рванулись от светляков в сторону — и сбились. Я-то думал, они за нами — след в след... Туман хренов.
— Может, догонят еще?
— Ждать-то некогда — светает скоро, — голос Сорокина сорвался на свистящий шепот. — Худо дело. Чесанули мы с тобой, как тараканы, подальше — этого гада еще с собой потащили...
Лица Сорокина я не видел в сумерках, но почувствовал всю смертную тоску, нахлынувшую на старшину.
— Слушай сюда, Художник. Возвращаться мне надо. Ты веди фрица до наших, а я — назад. Разыщу ребят — догоню. Такие дела.
— Может... вместе?
— С «языком» назад не ходят. Веди. И осторожно. Тут недалеко.
Ох, как ему, наверное, не хотелось возвращаться туда, в сиреневую неизвестность... Но он дотронулся до моего плеча — и пропал в тумане. Был ли в этом смысл? Это было почти безнадежно: найти кого-то в таком молоке... Что иголку в стоге сена. Но для старшины, видно, смысл был.
Я толкнул немца дулом автомата в спину, и мы пошли на светлеющий восток. Прошло всего несколько минут, и там, позади, началась пальба: я слышал отдельные выстрелы, автоматные очереди. Что там происходило — кто знает? Быть может, бился там в последнем своем бою старшина Сорокин. Может, напоролись на немцев отставшие ребята...
Я боль-то не сразу почувствовал, только стало все как-то не так: туман закачался, как молоко в качнувшейся банке, острые ветви голого кустарника потянулись прямо в лицо, норовя выколоть глаза. Понял, что падаю, и едва удержался на ногах. По-настоящему почувствовал боль, когда увидел, что немец стоит совсем рядом, возвышается надо мной темным прямоугольником. Достала меня шальная пуля-дура. Рука немела, хотя крови не было видно на пестром маскхалате. Приказал я немцу идти вперед — и не услышал собственного голоса. Но немец повернулся и пошел. И такая страшная обреченность была в его массивной широкой спине, во всей его грузной, мешковатой фигуре: он понял, что я не смогу довести его, и ждал выстрела.
Он был очень смирный, этот немец. Не пытался бежать, не пытался высвободить связанные руки. Может быть, он думал о своих детях... Темно было, и лица его я уже не помню...
Потом — госпиталь... Одна пуля попала мне в бедро, другая — в локтевой сустав, раздробила кость до самой кисти. Руку не ампутировали, но в локте она с тех пор не гнется: в плече движется, а вот в локте — все, застопорило... После того как комиссовали, вернулся в Ярославль, в художественное училище, из которого ушел на фронт. Педагогическое отделение окончил, как и мечтал... Рисовать, в общем-то, могу, но не то это. Рука устает. Уже не то.
Вам все-таки интересно, как же с тем немцем? Что ж... Тогда, в госпитале, пришлось писать мне рапорт левой здоровой рукой. Ведь никто не вернулся. Ни Лобов, ни Павлищев, ни старшина Сорокин. Меня нашли на краю болота едва живого от потери крови. В рапорте я написал, что, боясь потерять сознание, застрелил этого немца. Была война — я должен был так поступить. Я и собирался так поступить. Но ведь тогда я был уже не просто солдатом, я был уже и учителем. А у этого немецкого интенданта наверняка была семья, он хотел вернуться когда-нибудь в свой дом, обнять жену, детей. Я должен был подумать тогда о его детях».
Недавно я встретил Учителя. Он шел по залитой солнцем улице, окруженный стайкой учеников художественной школы. Он ответил на мое приветствие, хотя вряд ли узнал в сорокалетнем усатом мужчине лопоухого третьеклассника. Мне показалось, что он мало изменился: невысокий, спокойный, с неизменным янтарным мундштуком в полусогнутой руке. Такой же седой, как и много-много лет назад...
______________
Рисунок автора