По вечерней и по заутренней отмеряю время свое.
Сколько нужно еще дотягивать и донашивать это все?
Сколько нужно еще халтурить и, улыбаясь, ложиться спать?
Сколько времени еще нужно мне так себе беспросветно лгать?
Взгляд прищуренных, серых глаз опять душу вывернет изнутри.
И приходят ко мне, и трогают, и ворочают, как блины.
Пальцем тыкают, руки гладят мне, будто я безнадежно больна.
И внимательно смотрят мне в зрачки, как в бездонные зеркала.
Словно капельницу сжимают мне и кушетку мою трясут.
Что-то требуют и доказывать вечно лезут, чего-то ждут.
Улыбаются одобряюще и кивают на главврача.
Мол, вот он сказал, состояние постабильнее, чем вчера.
Состояние постабильнее, но до выписки далеко.
И тихонечко, за спиной моей, чтоб не слышал уже никто:
«На поправку пойдет едва ли уж. Дело гиблое, все, табак».
Мне не страшно. Я знаю, вижу я, что внутри есть какой-то брак.
Уже несколько долгих месяцев примиряюсь со смертью я.
Она честная, она быстрая. Она ждет и зовет меня.
Все мерещится ярким золотом, обручальным ее кольцом
Диск луны, или обод солнечный за больничным моим окном.
По углам она ночью прячется, глухо шепчется с тишиной.
Смотри издали, улыбается, мол, сегодня не за тобой.
Мол, я знаю, конечно, ждешь меня. Я спешу, но в делах завал.
Только зря ты вот так вот, деточка. От любви никто не умирал.