До Нового года была неделя…
Я его, Трофимыча, вообще-то очень уважаю. Знаю, за что. А тут я как раз в школу собрался, приходит он ко мне сам.
- Привет, сосед, - говорит. - Как дела?
- Привет, - отвечаю, - живу себе, учусь потихоньку.
- Двоешник, небось?
Взгляд у него - сталь,жестче, чем у Сталлоне: мужик - железо.
- Впрочем, это и неважно. Говорят - стучишь?
- Да так... В школе на дискотеках.
Смотрит - как на врага народа пособник Берии.
- И это неважно. На калым с нами поедешь? Ударник нужен. Срочно. Выбирать не приходится. В 15.00 - у подъезда.
"А школа?" - хочу вставить я, да бесполезно: и я не вставлю, и он не ответит. Ему не до меня, семнадцатилетнего школяра. Он -старлей Трофимыч, афганец и герой, и ему начхать на мои тройки, на моих бедных родителей, на мое "несбудующееся" полувысшее образование. Он приглашает меня на дело. Из моего запыленно-бархатного школьного зальчика - на настоящую халтуру.
- Пять кусков устроит? В 15.00 - у подъезда.
Что такое "пять кусков"? Пятьсот рублей, что ли? Или пять тысяч? Да хоть бы сколько, лишь бы на дело!
Целый час торчу у подъезда, а что делать: школу уже прогулял, и отойти нельзя - вдруг это у Трофимыча такая азиатская шуточка? Нет, без пяти три подъезжают. На "скорой", на "рафике". Во дают. Бабки на скамеечке у подъезда заходятся в экстазе: меня увозят на "скорой"! Представляю, что они порасскажут моим предкам!
В "рафике" осматриваюсь. Трофимыч. Ёжик. Старшина. Тюлень. Аппаратура и ударные накрыты чехлами. Мы едем куда-то. Да, это жизнь! Я знаю их всех. Группа у них называется "Пламя Кандагара". Плохо представляю себе, что такое Кандагар и почему он горит в пламени. Для меня это что-то страшное и непонятное - и я туда не хочу. Они - афганцы, ребята оттуда, играют, поют, подрабатывают как могут и где могут. Недавно вот их даже показывали по телеку на фестивале солдатской песни, хотя они давно уже не солдаты. Они - бывшие, но им немного за тридцать. Трофимыч - бывший старлей, Ежик-Ежов - бывший рядовой, Старшина (фамилии не знаю)- бывший старшина - соло-гитара, Тюлень - вокал... Кто у них ударным был? Не помню. Вот его-то и не хватает.
Разговаривают они мало. Лишь Старшина мрачно спрашивает, даже не взглянув на меня (у него через все лицо голубовато-синий шрам, как у Джона Сильвера):
- Хоть что-то ты умеешь?
- Все будет о'кей, ребята.
Он только морщится:
- Хрен с тобой. Давай ритм - и ладно Все равно не разберутся.
Привозят нас на место часа через полтора, темно уже, только снег белеет, готические башни двухэтажного особняка светятся окнами, словно башни королевского дворца на Золушкином балу. Внутри отполированные до блеска полы, столики, уставленные напитками и закусью (да какими напитками, да какой закусью!), серпантин везде развешан, надписи "С Рождеством" светятся (католики они, что ли? - до нашего Рождества еще две недели!). Мы располагаемся на небольшой эстрадке, под ручкой у огромного Санта-Клауса. Ребята куртки снимают - под ними вицмундиры с медалями да эполетами - целые иконостасы.
- И ты надень, - велит Трофимыч. - Униформа.
На меня тоже надевают мундир, обремененный грудой медалей, крестов, то ли бутафорских, то ли купленных на толчке.
Гости собираются. Это именно те, кого я и ожидал увидеть. Сытые мужики, хозяева этого дома, этого бара, этой жизни. И девочки, такие красивые, такие обворожительные, такие... Такие, что тошно.
- Начнем потихонечку, - говорит Трофимыч. - Со спокойного. С "Истории любви".
И мы, упакованные в нелепые старорежимные мундиры, пиратская орденоносная банда, потихоньку начали...
Не нужна никому "История любви". Да и песни Афгана тоже - мы их и не поем, знаем, с кем имеем дело. Очень быстро переходим на "Лезгинку" - и "Лезгинка" эта бесконечна, как река, уносящая меня все дальше и дальше после каждой выпитой в небольших паузах рюмки. Какая-то женщина, пахнущая теплом и елкой, смеется: "Какой у вас маленький солдатик...", грудь ее, пышная и жаркая, вздымается перед моим носом, и я заверяю ее, что мы сейчас разберемся со всей этой музыкой, на что та же прекрасная дама отвечает: "Очень жаль, милый, но здесь, к сожалению, мужчин гораздо больше, чем женщин..." С нами расплачиваются возле той же "скорой". Уже ночь, вовсю светит луна на равнодушно безоблачном иссиня-черном небе. Видно, как днем - и я вижу все из окна автобуса. Одежда, инструменты и аппаратура уже возле меня, а ребята, распаленные игрой и угощением, все еще стоят на морозе в своих дурацких мундирах. Толстенький, лысоватый мужчина, похожий на Егора Гайдара, но со шкиперской бородкой, отсчитывает Трофимычу деньги - и вдруг тычет коротеньким заперстованным пальцем в грудь Старшины:
- Это ведь тоже шутка?
- Нет, - чуть помедлив, глухо отвечает Старшина. - Это правда.
- Как правда? - вскидывается босс. - Это не может быть правдой!
- Ничего, кроме правды, - подтверждает Трофимыч.
- Так, значит, он и есть...
- Перестаньте, ребята, - влезает было Ежик.
- Так действительно ты?.. - изумляется босс.
- Да что здесь такого? - вступает Тюлень. - Ну да, Герой Афганистана, вручен
лично Кармалем. Один у Брежнева, один у Громова, один у Лехи - всего три. Чего здесь такого?
Боос прямо-таки трясется:
- Нужен он мне, парень, позарез нужен, - прямо за лацканы мундира Старшину хватает, а тот только сопит в ответ: - Сынок у меня медальки эти собирает - богатейшая коллекция. Все у него есть, Герой Советского Союза есть, все Славы есть, Андрея
Первозванного, Почетного Легиона - все. Такого нет. Ничего не пожалею.
Тюлень гаркает:
- Десять лимонов!
- Идет.
- Хрен там - двадцать! - взвывает Ежик.
А Трофимыч вроде бы в сторону отходит, молчит. И Старшина молчит. Эти поорали и замолкают вдруг, затихают, слышно только - музыка стучит в особняке да огни мигают в веселье.
- Ну, твое слово, солдат, - говорит этот жирный скот почти трезвым голосом.
- Пятьдесят, - глухо отвечает Старшина.
В полном молчании мы въезжаем в город. Сейчас третий час ночи. Голова раскалывается, впереди взбучка от родителей (придется все валить на позднюю дискотеку, хорошо бы еще не учуяли запах вина). "Рафик" останавливается за квартал от моего дома.
- Дальше дойдешь сам, - говорит Трофимыч. - Вот твоя доля - сто кусков*.
Сто тысяч! Да я в жизни таких... Распихиваю деньги по карманам. Вот это будет Новый год так Новый год!
- Может, помочь нам хочешь?
Мы тащим колонки и ударные в какой-то подъезд. На втором этаже, пахнущем кошками, не горит лампочка. Дверь нам открывает как-то очень уж быстро (у двери ждала, что ли?) худенькая женщина в выцветшем, как у моей мамы, халатике. Все мы остаемся в тени - и перед ней в квадрате света на темной площадке один Старшина.
- Что, Леша? - спрашивает женщина.
- Нормально, Люся, - бодро отвечает Старшина. - Ему теперь не только на кресло-коляску, ему и на ковер-самолет хватит...
- Откуда? Откуда столько? - плачет женщина, не в силах поймать посыпавшиеся в
ее руки пачки денег...
Потом мы сидим в маленькой кухне и пьём какое-то почти безвкусное вино. И все они как будто бы и веселы и грустны - как два лица в каждом лице. И Люся плачет и смеется - и пачки денег на кухонном столе. И лицо Старшины - и оно тоже смеется, и оно тоже плачет. Нет с нами только того, безногого, вместо которого взяли ребята меня на эту халтуру. Люся сделала ему второй укол - он спит.
- Не надо мне этих денег, - я пытаюсь вытащить деньги из кармана, - я не хочу...
Трофимыч вяло отмахивается:
- Да ладно... Заработал. Это наше дело. Только наше.
Рождество... Не важно какое. И тут я увидел, как через кухню пролетел ангел.
1995.
Рисунок автора
*Речь идёт о деньгах 1995 года, когда и миллион не был такой уж большой суммой.