"Крещатик" №1 2011
Стихи
версия для печати (81086)
« ‹ – › »
Валерий ПРОКОШИН
/ 1959 – 2009 /
После Крыма
В 2008 журнал «Дети Ра» выдвинул Валерия Прокошина на Международную Волошинскую премию в номинации «Брега Тавриды» (книга или подборка крымских стихов). У Валеры не было именно «крымского» цикла, он просто собрал, по просьбе редакции, все свои стихи о Крыме. Стихи эти публиковались при жизни автора в разных изданиях, но именно полностью, отдельным циклом, до сих пор не публиковались. И сегодня мы предлагаем вниманию читателей «крымский цикл» Валерия Прокошина «После Крыма».
Подборка Валерия вошла тогда в шорт-лист Волошинской премии. А 17 февраля 2009 года Валерий скончался, не дожив до 50 лет. Прошло два года со дня его смерти. Но его друзья помнят и любят его, публикуют его стихи, проводят вечера его памяти, готовят к изданию книги его стихотворений. Несомненно, поэзия Валерия Прокошина ещё ждёт своего настоящего рождения, потому что его поэзия – это поэзия будущего.
Андрей Коровин
ВЫДВИЖЕНИЕ НА ВОЛОШИНСКУЮ ПРЕМИЮ
Путь Валерия Прокошина в русскую поэзию был непростым. Он сменил множество работ: от дворника и санитара в психиатрической больнице до журналиста и официанта ресторана[1]. В начале 90-х выпустил за свой счёт две тоненькие книжечки стихов «Поводырь души» и «Провинция. Боровск». Печатался в «Литературной газете», журналах «Дети Ра», «Континент», «Крещатик», «День и Ночь» и других. Большая подборка вошла в московскую антологию «Приют неизвестных поэтов». Но широкая известность пришла после публикаций в Интернете. Составил антологию лучших танкеток. Был лауреатом литературной премии имени Валентина Берестова и премии Марины Цветаевой, дважды – дипломантом Международного литературного Волошинского конкурса, победителем сетевого конкурса «Поэты третьего тысячелетия». Американский русскоязычный журнал «Флорида» назвал его лучшим поэтом года.
Издатель Александр Житинский в своём предисловии к его книге «Между Пушкиным и Бродским», вышедшей в поэтической серии «Созвездие (классики и современники)» в питерском издательстве «Геликон Плюс», пишет, что «в пору рассвета русской поэзии советского периода автору было бы уготовано почётное место» в ряду таких поэтов, как Твардовский или Рубцов. С этим трудно не согласиться, читая его трогательные, пронзительные стихи.
Корни Прокошина уходят в Серебряный век, и Ахматова, Мандельштам, Цветаева – постояльцы его стихов. Есть, однако, и одно существенное отличие поэта от вышепоименованных. Поскольку сам он – отнюдь не дворянских и не интеллигентских кровей, а плоть от плоти самого простого народа, «алкаша и уборщицы сын», как он признаётся в своих стихах. Провинция стала не просто родиной поэта, она вошла в его кровь и плоть.
Сказать, что Прокошин – яркий и самобытный поэт, значит, ничего не сказать. Его неповторимые интонации взяты из самой жизни, из её безысходной печали. Местами по-рубцовски лиричный до слёз, местами – прямолинейный и грубоватый, местами – вдохновенный и метафоричный, он прошёл свой путь становления поэта – от Серебряного века через советскую действительность к свободе, которую даёт только Бог. Валерий Прокошин – смотритель нашей эпохи. Он смотрит на нас из своего провинциального Обнинска и видит куда больше, чем отражается в его глазах.
Автор не ставит себя между гениями, а констатирует безграничные возможности поэтического мышления – от острых мурашек традиционной сказочно-заброшенной русской провинции до техногенного лексического бреда современного города. Прокошин умудряется из любого материала делать стихи.
И это – уникальное свойство большого поэта, нашего с вами современника.
* * *
Это море в марте вкусней мартини.
Чайки в раме неба, и мы в картине,
Снятой Пьером Паоло Пазолини.
Я не Мартин Иден, но кто докажет,
Если солнце – в море, а рама – в саже.
Мы одни с тобою в пустом пейзаже.
Полдень катит волны на берег адский,
Воскрешая жизнь, как считал Вернадский.
Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.
А у моря голос конкретно бычий.
Так бывает ранней весной обычно,
Если акт любви перешел в обычай.
Если б знали вы, как мы тут кончаем,
Обжигая горло горячим чаем –
С лунной долькой марта, под крики чаек!
О, как горько плачут земные птицы
Над любым кусочком небесной пиццы.
Мы и после смерти им будем сниться.
Мы и сами птицами раньше были,
Только вы об этом забыли или…
Нас еще при Чехове здесь убили.
Не кричи по-ихнему, что за глюки
На краю отлива, в краю разлуки.
На фига нам нужен их шестирукий.
На хрена нам русские отморозки,
К нам летает дымом из папироски
Шестикрылый наш Серафим Саровский.
Это море в марте, как в мармеладе.
Где-то рядом рай на змеином яде.
Где я только не был, а вот в Гренаде…
* * *
Волны лижут песок, словно шепчут: «I Lo-o-ove you…» и «So-o-orri…»
Мы с тобой возле самого-самого Черного моря.
Ялта, Сочи, Гурзуф, Коктебель… здесь кончается лето,
И качается вечер, как вечность, на краешке света.
Мы на ощупь находим друг друга, мы первые с краю,
Мы срастаемся кожей – и море уносит нас к раю.
Путешествие вдаль, там, где волк догоняет собаку:
– Ты куда? – Я домой. – Я с тобою. – Куда? – На Итаку.
Я не знаю, чем кончится наше с тобой двоеборье
В эту ночь возле самого черного-черного моря.
Губы шепчут: «Люблю…» и «Прости…». Здесь кончается Лета,
И качается чайка, как ангел, на краешке света.
* * *
Сны размалеваны страшными красками –
Крымско-татарскими, крымско-татарскими…
Ночь пробежала волчонком ошпаренным,
Ты изменяешь мне с крымским татарином.
Горькой полынью – а что ты хотела –
Пахнет твое обнаженное тело.
Соль на губах, на сосках, и в промежности –
Солоно… Я умираю от нежности.
Я забываю, что нас было трое,
В синей агонии Черное море.
Дальние волны становятся близкими,
Берег усыпан татарами крымскими.
День догорает золой золотою,
Чайки парят надувною туфтою.
Щурься, не щурься в замочные скважины –
Палехом наши оргазмы раскрашены.
Пусть я отсюда уеду со всеми,
Вот тебе, Азия, русское семя!
Смазаны йодом окрестности Крыма
В память о ревности Третьего Рима.
* * *
После Крыма, после Крыма
То и дело гаснет «Прима».
Сырость в доме, запах мыла
И нечетный день недели.
Я забуду все, что было
В Коктебеле, в Коктебеле.
После Крыма, после Крыма
У любви чужое имя –
Сима… Фима… Серафима.
Всё чужое. Привкус меда
Шестьдесят восьмого года
На губах горчит незримо.
После Крыма, после Крыма
Память, брошенная Богом,
Возвращается ожогом –
Мимо жизни, смерти мимо.
Тает южный грим на теле
Грешным сном о Коктебеле.
* * *
Все крымские кровли зимою похожи,
И южная ночь оседает на коже
Нездешним загаром. Всё в прошлом, но все же…
Зефир в шоколаде, Макс – в маске, Марина –
В очках. Новогодняя ель в мандаринах.
От счастья отрезана лишь половина.
Пускай Коктебель, словно ослик стреножен,
И Черное море накрыто рогожей…
Другой акварели не будет, Волошин.
Застолье закончилось ранней обедней,
Рассвет, оглянувшись, рассыпал в передней
Всю мелочь. Ну что же, пора по последней.
Пусть лапоть России войною разношен,
И снегом земной календарь запорошен,
Любовь все равно остается, Волошин.
Разлука – не самая горькая штука
Для юга. Страшнее не помнить друг друга.
Судьба – лишь библейская формула круга.
Пусть жизнь невозможна, и век невозможен,
Божественный Крым нелюдим и безбожен,
Всё было, всё было… Простите, Волошин.
* * *
Время спаивать бабочек, ос и стрекоз
Виноградным вином или брагой.
Пьяный август, целуясь со всеми взасос,
Добавляет в шампанское местный наркоз,
Чтоб не путать Калугу с Итакой.
На полях среднерусской родной полосы
Сплошь ботва вперемежку с горохом.
Датый бражник, и злое похмелье осы,
На часах – трехминутная тень стрекозы…
Сладко быть очарованным лохом.
Вспоминать одиссею куда-то на юг:
Дикий пляж и вино без закуски,
И нудисты кругом, и нудистки вокруг.
Мне хотелось, допив этот вечер из рук,
Петь хохляцкие песни по-русски.
Но шальная волна накатила в глаза,
Просолила собой две эпохи:
Бражник спился, в подъезде бомжует оса,
Стрекоза, говорят, улетела в USA.
Только мы все такие же лохи.
Вспоминаем Итаку и эдак, и так,
Ловим райских кузнечиков речи.
Жизнь как будто разжала пудовый кулак,
Но по-прежнему пахнет клопами коньяк,
И запить его, Господи, нечем.
* * *
Зимой в Крыму почти тоска, воспоминаний хмель,
И чаще прозе, чем стихам, отстегиваешь дань.
Уехать бы ко всем чертям за тридевять земель –
В Казань, Рязань, Тмутаракань… короче, в глухомань,
И пусть состарившийся Бог качает колыбель.
Зимою Крым со стороны похож на акварель.
Я помню этот сон во сне в разводах января:
Пастель двух обнаженных тел, струящихся в постель,
И виноградный свет луны в осколках янтаря…
Зачем мне через двадцать лет озябший Коктебель?
Зимою память слаще, чем из детства карамель,
И я сквозь горечь лет не раз заглядывал за грань
Своей любви, когда спешил за тридевять земель –
В Нахичевань, Назрань, Тайвань… в любую глухомань.
Но всюду Бог. Он до сих пор качает колыбель.
* * *
Нежный треск цикад в апреле смешан с запахом растений,
Лунный перстень в три карата стынет в луже у крыльца.
Помнишь, мы с тобой смотрели Книгу вечных наслаждений
Гениального кастрата – виртуального певца?
Ты лежала на постели, и как будто виновато
Чуть мерцал мираж весенний азиатского лица.
Жизнь в земных объятьях бьется миллионом отражений:
Легкий грим дорожной пыли, тайный привкус анаши.
Помнишь, мы с тобой купили Книгу предостережений
Неизвестного японца – где-то в пензенской глуши?
«После дьявольских сражений ничего не остается,
Кроме жирных пятен солнца на поверхности души».
Нам наскучило скитаться: между станций без названий
Одинаково горчили и полынь, и бузина.
Помнишь, нам с тобой всучили Книгу разочарований
Популярного китайца в переводе Кузьмина?
И в плену воспоминаний мы язык слепых учили –
И сочилась кровь из пальцев, погруженных в письмена.
Над застывшим стадом зданий кружится самоубийца,
Оставляя за собою одинокий рваный след.
Помнишь, мы сожгли зимою Книгу долгих расставаний
Сумасшедшего индийца – эмигранта на тот свет?
Тьма становится золою, не осилив расстояний,
Где легко уединиться ото всех на склоне лет.
* * *
Андрею Коровину
Если к Черному морю однажды приехать – больным, одиноким, расстроенным, если моря не видеть,
а лишь представлять, словно Морис Дрюон. Пить весь день, пить весь вечер, всю ночь
коктебельский коньяк с непутевым Коровиным, вспоминая всё время другую Итаку – советских времен.
Мы там были и пили – по три шестьдесят две, в обычную русскую складчину, но с французским душком
были речи, и мысли, и помыслы все: революция, родина… только потом вечно скатывались в азиатчину:
всё про женщин, про баб, про ****ей, и какой, мол, дурак Одиссей.
Мы там были на этой Итаке, скажи, мы клялись, что не будем такими же, если что – не вернемся
ни к падшей жене, ни к пропащей стране… Если к морю приехать больным, постаревшим, короче,
с затасканным имиджем – в темноте это Черное море по-черному черным вдвойне.
К опустевшему берегу, дикому пляжу спускается пьяная улица: кто там голый по пояс стоит?
Отвернусь от его наготы. И на счет раз-два-три повернусь и увижу, что море совсем не волнуется,
что его не волнуют ни Понтий, ни Понт, ни чужие понты.
Публикация Андрея Коровина
[1] (Вернуться) Валерий никогда не работал дворником и т.д. Это один из мифов о нем.