Боже, что это за снежное покрывало
безмолвно пламенеет над горизонтом?
Это — заиндевевшая равнина в кровяных разводах —
там, от подножий гор
до слепых морщин на поверхности моря...
Это — кавалькада огней, погребённых в туманах,
делающая долину у Ветраллы
похожей на бухту Чирчео,
африканская топь с мертвенным запахом
апельсина... Занавес от зевак. Грязная
дымка скручена белёсыми жилами.
Горящие полосы,
пылающие узлы. Там, где гигантские
гребни Аппенин бросаются на небесные плотины,
на воздушные поляны и на морскую гладь,
там, словно арки или гнущиеся колосья
над чёрным зернистым морем,
возвышаются Каталония и Сардиния.
Века обжигают их грандиозным пожаром,
а они стоят у воды, которая, скользя мимо,
скорее грезит о них, чем отражает их.
Кажется, вокруг разбросаны
ещё горящие охапки дров,
а жар городских улиц
и хижины, поглощаемые огнём,
брошены умирать
на заоблачных равнинах над Лацио.
Но всё уже обращено в дым,
и ошеломлённый слух
посреди этой охваченной пожаром лужайки
ловит свежие детские возгласы.
Они разносятся меж конюшен,
заглушаемые ударами колокола,
от фермы к ферме,
мимо незапертых дверей,
где уже смутно видна
словно подвешенная с небес
и горящая пламенем тоски Соляная дорога,
затерянная в общей неразберихе.
И вот её ярость, обесцвеченная,
будто обескровленная,
тайно сообщает свою тревогу всему вокруг.
И под розовой горящей пылью,
словно под эмпирейским покрывалом,
Рим, как птица, высиживает
свои недоступные взглядам кварталы.