Во славу женщины стихи сложил поэт.
И строки те сверкали, как алмазы.
И вот уж восемь сотен долгих лет
они потомкам будоражат разум.
История трагична и проста:
избранница, возлюбленная та
была так недоступна, так любима,
но годы шли, но проходили мимо...
Творил Поэт и воспевал любовь,
и многие от песен тех рыдали,
но та, чей взор пьянил, как цинандали,
была милей и недоступней вновь.
И раб ее, творец чудесных строф,
не знавший избавленья от оков
великой страсти, с каждым днем сгорая,
был вынужден врата покинуть рая,
и в путь пуститься долгий, чтоб однажды
смерть встретить молчаливо и отважно.
Дорога та вела в священный град,
что золотом блистал на возвышенье
в тени олив и лавров. Утешеньем
был тем, кто не искал уже наград.
Иерусалим, в величье и фаворе,
на горизонте, голубом, как море,
светился, затмевая солнца свет.
Взошло два солнца. Между - был Поэт.
И каждое звало и песнь рождало.
Тут понял он, что ни к чему борьба.
Отныне двум светилам поклоняться
предначертала вещая судьба.
Он вновь шагнул протоптанной дорогой,
сказав “шалом”, переступил порог.
Его, любимца муз, приметил Бог
и стал ему опорой и подмогой.
Так, пылкость страсти заключив в смиренье,
молился, воздевая к небесам
двух рук овал. И Богу восхваленья
он расточал. И Всемогущий сам
был благосклонен к отроку вселенной
и принял в лоно Божие. И стал
поэт Шота - монахом. И смиреньем
во храме утешенье отыскал...
Но не забыл он тех пьянящих глаз.
И в сердце жар любови не угас.
*********************
А та, которую так пылко он любил,
объятая мечтами, восседая
на троне царственном, в любви сгорая,
рассудком трезвым остужала пыл.
Хоть жгли ее обида и тревога,
но выше страсти был священный долг.
И по ночам - одна - молила Бога:
“Хоть в смерти дай свидания залог!
Пусть в этой жизни связана обетом
вести народ и о себе забыть,
коль здесь не суждено его любить,
чтоб оградить священный трон. Заветам
древнейшим в жизни буду я верна.
Но неужели даже смерть сама
прервать союз постылый не поможет?!
Когда-нибудь свидание, быть может,
мне суждено? А если нет, тогда
последним домом будет мне могила.
Но умоляю, чтобы навсегда
меня похоронили рядом с милым...”-
Так плакала. И плачу Бог внимал.
И вскоре дщерь возлюбленной назвал.
***********************
Тамара же судьбу не проклинала.
Деяниями укрепив страну
и завершив тяжелую войну,
однажды завещанье написала :
в Иерусалиме поместить велела
хоть после смерти собственное тело.
Там жил Поэт. Туда рвалась мечта
той женщины, которой красота
была воспета в сказочном творенье.
И помнила, как, вставши на колени,
вручил Поэт, светящийся и юный,
поэму в ослепленье и безумье.
О память, как жестока и верна!
В один момент припомнила она,
как дрогнул голос вещего певца,
как принимала дар и как сердца
забились в унисон лишь на мгновенье.
Его изгнанье и ее терпенье...
Теперь в разлуке годы проходили,
но чудилось ей, будто тот Поэт
все так же светел, словно пощадили
его чело невзгоды страшных лет.
И знала, что по-прежнему любима.
И смерть звала, приблизить не боясь
всей жизни, будто бы прошедшей мимо,
конец, что предначертан отродясь.
И жизнь прошла. И завершился срок.
Трон опустел. Народ был безутешен.
Кто из царей был столько же безгрешен?
Кто ближе был?.. Печальнейший итог
любая смерть - желанна иль нежданна, -
она среди живых рождает страх
лишь потому, что в смерти видят прах
иль горстку пыли, что однажды канет.
Но смерть бывает разной. И она
бывает так нежна и так бела,
как легкое прикосновенье Бога.
А вслед за смертью - дальняя дорога.
Так, путь земной пройдя до половины,
пустилась в новый путь, куда любимый
ушел однажды, подчинясь судьбе,
желанный образ унося в себе.
И сохраняя в величайшей тайне,
так, чтобы уберечь от надруганья,
глубокой ночью выносили тело,
вернейшим людям поручая дело.
Путь был тернист. Как некогда Поэт,
превозмогая боль, увидел свет,
так, возлежа теперь на новом ложе,
царица свет приметила похожий
на тот, что рисовался лишь в мечтах:
свет солнца отражался в куполах,
сияние сулило ей спасенье,
и в смерти увидала воскресенье.
Но день прошел. И в темноте безлунной
внесли во храм, притихший и безлюдный.
Там - в глубине - сияли образа,
и среди многих глаз одни глаза
смотрели просветленно и печально,
как будто бы угадывая тайну.
Тень отделилась, подошла ко гробу.
Затем в тиши звенящей голос дрогнул.
И свита расступилась. Поредела
стена. И смерти приоткрылась дверь.
Монах взглянул. И через эту щель
ее увидел. Не было предела
тоске и скорби. Даже смерть не смела
лишить красы измученное тело.
Нахлынули, роясь, воспоминанья
тех лет и дней, прошедших с расставанья.
И смерть пугала только потому,
что неподвластна чувству и уму.
Ведь сей удел был предрешен заранее -
так каждый обречен на умирание:
одни - от бед, другие - от тоски,
от скуки третьи или от болезни,
а избранные - от любви и песни -
от боли сладостной, сжимающей виски.
Он знал, что умерла в один из дней
от чувств высоких, что боролись в ней.
Потом в молчанье свита наблюдала,
как на колени незнакомец встал
и так немые губы целовал,
и как душа скорбящая рыдала.
Вот встреча долгожданная промчалась,
ему - мгновеньем - пронеслась, как дым,
но показалась вечностию им,
смутила души, в памяти осталась...
Затем во склеп богатый понесли
и там оставили навеки тело.
Дверь затворили. Завершили дело,
и тайну ту с собою унесли.
Никто из них не знал, что смерть стояла
за спинами у них. Но грянул час.
Никто не спасся. Никого не спас
обет молчанья данный. И немало
погибло душ за то, чтоб не узнал
никто про путь последний и привал.
Один лишь он - монах или поэт -
неузнанным остался и секрет
с собой унес, и до скончанья дней
как верный друг и страж был рядом с ней.
И ровно в полночь души их встречались
у двери склепа, где стихи читал.
Он закрывал глаза и представлял
ее живой. Но солнце поднималось -
виденье исчезало. Тщетно он
продлить пытался сказочный свой сон.
И днем он ждал, слоняясь, словно тень,
минуты той, когда угаснет день.
Потом и сам угас. Но может быть,
им суждена была иная встреча,
и в жизни новой обвенчала Вечность
двоих, сумевших верность сохранить.
В страданиях не только их тела
пристанище нашли под общим кровом,
но музыка любви звучит под сводом,
собою наполняя купола .