…Теперь стесняются своих чувств к кому бы то ни было: к любимой, к матери, к Родине. Мы говорим какие-то призрачные, тусклые слова, а глубокие, яркие исчезли из нашей памяти. Чувства наши, прикрытые такими словами, как щитом, кажутся фальшивыми, неискренними. И как просто и мудро в сравнении с нашими словами-блестяшками звучат народные сказки, песни и пословицы.
Настоящую народную песню я впервые услышала в родных краях во время фольклорной практики.
Нам крупно повезло в первый же день.
Перед тем как войти в деревушку, мы долго стояли на знаменитом мосту на быках и фотографировались. Ещё с моста заметили женщин, сидящих у домика на берегу. Они тоже смотрели в нашу сторону и о чём-то переговаривались. Приблизившись, мы поздоровались и подсели к ним.
Все женщины были мне знакомы, и потому разговор начался с расспросов: «Олюшка, а Оксинья-то Никитична какова? Ходит в лес-то ещё?» «Ходит иногда». «Сколько ей годов-то?» - «Семьдесят восемь». «Ну, дак ещё молода. Мне уж восемьдесят второй пошел. Тебе-то ещё долго ли учиться?». – «Три года». – «Долго ещё. А Олёна-то наша в Тюмень уехала. Леший унёс, прости ты, Господи, и письма бабке не шлёт». – И тётя Паня, маленькая, седая, со сморщенным личиком на тонкой шее, отирает лицо кончиком головного платка. Всё её полное тело колышется в такт движениям, и голубые, крошечные, чуть выглядывающие из-под нависших век глаза слезятся.
Ленка, моя одноклассница, уехала зимой со своим парнем в Тюмень. Уехала, не оставив письма, и долго не знали, где она и что с ней.
— И мне не пишет. Адрес-то у неё какой, знаете? – спрашиваю я у тёти Пани.
— Да был где-то. В избу-то зайдите. Али куда спешите, а, девки?
— Да нет, мы к вам как раз и шли. Песен вы, говорят, много знаете?
— Ой, девки, раньше бы приехали, дак спела бы. Прошлым летом девки из Ленинграду жили, тоже за писнями приезжали, дак много им напела. А сейчас уж годы не те, да и голова вот болит. Забыла все писни-то.
— Да уж каки в её годы песни. Грех один, - вступает в разговор молчавшая до того тётя Шаня, сухая, смуглолицая старушка в тёмном платье и платке. Она староверка, а по их обычаям пение – грех, особенно в том возрасте, когда принято уже думать о душе.
— Почему грех? Это ведь так красиво, - пытаются возразить мои спутницы.
— Грех, говорю! Не будет она вам петь.
— Ох, Шанюшка, да забыла я всё. А девкам ведь надо. Может, хоть слова бы вспомнить, девки бы записали.
- Вспомните, а?
— Ой, каку бы вам писню-то? А вот… Так, Шанюшка? – и бабка скороговоркой начала:
Маша скок на ледок,
На сафьянный сапожок,
Да подвернулся каблучок,
Да Маша пала на бочок.
Да не слыхала, как упала –
Погляжу: млада лежу.
А я туда-сюда поглядь –
Да меня некому поднять,
А со сторон люди глядят.
А эти люди не простые,
А всё товарищи мои…
—Ой, забыла дальше, не помню.
— Как-как? Ещё раз повторите! – засуетились мы.
Тётя Паня ещё раз повторила песню, уже медленнее, и на последних словах рассыпалась добродушным старушечьим смешком:
— Вот поднять некому, а со всех сторон люди глядят…
— Бабушка, а ещё что знаете? Спойте, а?
— Ой, девки, ничё не знаю, всё забыла. Памить-то худа стала, как решето. Пойдёмте все-то, всема силами, может, чё и вспомним, — обратилась бабка к остальным старушкам.
Бабка Шаня решительно поднялась:
— Не-не, Паня, я уж пойду от греха подальше. Домой надо, – и пошла, прямая, сухонькая, почти не опираясь на ненужную ей палку. Бабушка Шаня слыла среди местных рьяным служителем старой веры. В доме её хранилось множество старинных книг. Книги эти она никому не давала, но когда моему брату-историку потребовалось, Александра Ивановна разрешила взять книгу «для науки» на время, предупредив лишь о том, чтоб не вынимали её из старинного платка, в который та была завёрнута.
Мы вошли вслед за тётей Паней в низенькие, не очень-то просторные комнаты бывшего поповского дома, пошли в «залу», уселись на маленьком диванчике и принялись разглядывать старые фотографии, висевшие по всем стенам.
Старушка тем временем поставила чайник, принесла тарелку с картофельными калитками, груду пирожков, чашки. И всё говорила, говорила:
- Вот пирожки морковны. Ленка так их любила. Просит: испеки да испеки, бабушка. Пока молоды-то, дак и годны. Адрес-от вон он. Гляди. Станешь письмо писать, дак поругай её, Олюшка, что бабке-то ничё не пишет.
Чай вскипел, старушка принялась разливать его дрожащей рукой по чашкам. Налила и себе, присела:
- Ой, девки, ничё не помню, не знаю. Всю память проплакала об ней.
- Бабушка, а может, хоть про свою жизнь расскажете?
- Ой, да чё рассказывать-то? Всяко жито. Чего только не было.
- Бабушка, а вот как раньше у вас тут танцевали?
- Да много танцевали. Кадрель была. «Портянка» называлась. Пели ещё: «Раз портянка, два портянка…» Ой, забыла! И чё, девки, надо-то вам? Бабке уж помирать пора, а не писни петь.
И тётя Паня опять заговорила о своей старости, о непутёвой Ленке, и когда мы уже запереглядывались, решив, что толку не будет и пора уходить, она вдруг без всякого предупреждения дребезжащим голоском затянула:
На берегу сидит девица,
Она шелками шьёт платок,
Работа чудная такая,
Шелков у ней недостаёт.
Голос её неожиданно стал крепнуть:
Шелков есть много, цветы разны.
«Я для самой принцессы шью».
«Ах, потрудитесь, дорогая.
Взойти на палубу мою».
Только взошла, парус поднялся,
Моряк ей шёлку не даёт.
Голос всё набирал и набирал силу:
«Ой, не печалься, дорогая,
Забудь унылые мечты.
Ты не простой морячкой будешь,
А королевой будешь ты».
- Всё, девки. Писня вся, писня вся, писня кончилася, - и бабка довольно подмигнула.
Девчонки, успевшие записать на магнитофон лишь полпесни, просили повторить снова. Старушка повторила, но уже с комментариями:
- Вон он, значит, не моряком оказался, а принцем. Увёз её.
- Бабушка, мы сейчас проверим, как записалось. Послушайте.
- Ну, давайте.
Когда магнитофон запел бабкиным голосом, глаза её заблестели, она удовлетворённо закивала головой:
- Всё повторил, сугревной, до словечушка. Ой, давно я не пела. Ленка-то ране всё меня ругат, как запою. Не любила. А я, как праздник, за столом ещё, бывало, выпью маленько и запою, - и бабка, хитро мигнув нам, снова запела:
Ой во Питере Ванюшка в трактире,
Сидит в Питере в трактире за столом…
На этот раз мы были настороже, и запись удалась. Прослушав запись, тётя Паня жалостливо глянула на магнитофон:
- Дали бы ему отдохнуть. Устал ведь, сугревушка.
В этот день она спела нам шесть-семь песен, прерывая их своими пояснениями.
Когда мы уходили, тётя Паня, закрывая за нами дверь, попросила:
- Только Шанюшке не говорите, что я пела. Всё меня ругат: «Грех тебе, Паня». А я вот всё равно, грешна, пою…