Я вижу себя ребенком, приступившим к первому причастию
в Вильно и позже пьющим какао, которое разносят ревностные
дамы-католички.
Я вижу себя стариком, который помнит это июньское утро:
ликование безгрешных, белые скатерти и блики на вазах
с букетами пионов.
Qu’as tu fait,qu’as tu fait de la vie? - перекликаются голоса
на языках, собранных мною в скитаньях по двум континентам.
Что ты сделал со своей жизнью, что сделал с нею?
Не спеша, осторожно, ибо уже состоялось моё предназначенье,
я погружаюсь в картины минувших времён,
Моего столетия, в каковом, и ни в каком другом, мне было суждено
родиться, работать и оставить след.
Те дамы-католички ведь существовали и если бы я туда вернулся,
тождественный, но с другим пониманием, я бы всмотрелся,
желая помедлить, в их исчезающие лица.
Вижу кареты и крупы лошадей, выхваченные молнией
или пульсирующими лунами далёкой канонады.
КурнЫе хаты, дым, клубящийся над их крышами и широкие
песчаные дороги в сосновых борАх.
Города и страны, навсегда безымянные, потому что кому
объясню , зачем столько раз им меняли их гербы и знамёна ?
Очень рано мы получаем призыв, но он остаётся непОнятым
и только постепенно проявляется, насколько мы были покорными.
Река как и прежде течёт себе за костёлом Святого Якуба,
и я там же со своею дуростью, которой всегда так стыдился,
хотя, будь я умнее, это всё равно бесполезно.
Теперь-то я знаю, что в дури нуждаются всяческие намеренья,
чтобы они исполнялись отчасти и вкось.
И эта река вместе со свалками барахла,
с признаками разложения, течет сквозь мою молодость,
предупреждая о тоске по совершенным просторам.
И всё же там, на ее берегах, я узнал полноту счастья,
которое как экстаз, беззаботно, бездумно,
и до сих пор оно во мне длится.
Так же как и счастье над речушкой моего детства,
в парке, чьи дубы и липы пойдут под топор
по воле варваров-завоевателей.
Благословляю вас, реки, произнося имена ваши так же,
как называла их моя мама, с уважением и нежностью.
Кто решится сказать: я был вызван и потому
Сила меня сберегла от пуль, вспарывающих песок
или выбивающих узор в стене над моей головой.
От ночного ареста, допроса, что закончится странствием
в скотном вагоне туда, откуда живым нет возврата?
От списка в приказе, чтобы отметиться,
когда непокорные уцелеют?
Да, это так, но разве каждый из них не молил своего Бога,
умоляя его: сохрани и спаси!
И солнце всходило над лагерями пыток,
и до сих пор их глазами я вижу, как оно всходит.
Я дотянул до восьмидесяти, лечу из Сан-Франциско
в Рим или Франкфурт, пассажир, который три дня
добирался когда-то на бричке из Шетейн до Вильно.
Лечу Люфтганзой, какая милая стюардесса, они тут такие культурные,
что было бы нетактично припомнить, кем были.
На Капри веселящийся и пирующий люд зазывает меня
принять участие в празднестве вечного обновленья.
Обнаженные женские плечи, рука, ведущая смычок
среди вечерних одежд, изысканных блюд и фотовспышек
открывают мне миг согласья с фривольностью нашего вида.
Вера в Небо и Ад, лабиринты философии,
умервщление плоти постами - им чужды.
И всё же они боятся вЕсти, её приближенья:
опухоли в груди, крови в моче, гипертонии.
И тогда они понимают, что все мы вызваны,
И каждый задумывается об исключительности своего жребия.
Я ухожу вместе с моей эпохой, готовый к приговору,
Который меня причислит к её призракам.
Если я что и сделал, набожный мальчик, лишь это,
преследуя под покровом утраченную Реальность.
А также истинное присутствие Бога в нашем теле и крОви,
которые одновременно и хлеб и вино.
Громоздящееся призывание Единичного, наперекор
людскому закону исчезновения памяти.
Из сб. "На берегу реки" (1994)