О не раздвинуть времени руками,
бумажное бессмертие на что,
я существую пока память-пламя
несуществующими на земле дворами,
с улыбками людей, которых нет давно,
даруя смысл существования руками,
в чьих крыльях труд и светлое тепло,
ведёт меня через казённый камень
в рассветный этот час, прозрачно дно
воспоминаний светлых, над затишьем
страстного четверга, ещё не слышно,
как собирается в толпу седое зло...
Вновь поднят воротник демисезонного пальто,
иду подростком сквозь калитки, вдоль сараев
и дикий виноград и хмель у полусгнивших досок
коричневато-серых, дождиком пропахших
и нет ещё ровесников - до срока павших,
о Мандельштаме - до меня дошедших нет вестей,
Евангелия нет в моём сознании,
я очень мало знаю,
да и сейчас,
в сравнении с другими - по верхам прошедшийся подросток,
интересующийся: "Это что?",
встречающий приветливых людей
не здесь
и не сейчас,
инстинктом узнаваний кровного, ростком двора прогулочного выживший в модельном мироздании -
что в чертежах, затасканных веками почитаний нераздумных разберёшь?!
Но иногда я - весть,
живая ветвь дрожащая у глаз
живых,
тогда я говорю: "Не я - мой Бог хорош!" -
Бог, одолённых с верой и надеждой, и любовью -
экстремально-навороченных дорог,
Бог благодати: "Как зовут, браток?",
Бог благодати: "Плакать хватит!",
Бог той любви, той благодати,
которую заплечных дел умелец - поломать не смог!
Бог
спрятанной в сапог
кирзовый,
классического лада
строк
ветвление
лелеющей
тетради,
что от винограда
дикого росли до сада
райского и леса -
смешанностью истинно прекрасного...
Я - стих,
хранящий память радостей небесных
над наземным адом,
когда рассветной ранью
слово
шевелением живым,
здоровается с певчею
гортанью -
такие крылья осеняют плечи,
согбенные
на первый взгляд,
и фонари
дворовые,
как алтари
горят,
и вся Вселенная -
становится ковчегом
на волнах вольных -
звукоряд
поймавшей речи,
я каждому окну не спящему в ночи,
как оживающей молитвенно иконе - рад,
спят милые мои,
в преобладающем уж большинстве -
с живыми если сравнивать -
в могилах скромных
и безвестных ямах,
но лагерь пересылочный: "Вторая Речка",
и снег в кричащих пушкинской любовью маках -
на берегах известной Чёрной,
и чёрная печаль над Камой
в сорок первом,
в царском месяце,
и всех родных, и всех друзей рукопожатия, улыбки -
как в зыбке спящее дитя - в моей груди...
И потому
мне унывать -
никак!
Такая встреча - впереди,
такой - любовью побеждённый мрак...
Как птицы заливаются, какая радость
просто жизни,
что не проста - под знаком,
сердцем в благость
перевёрнутых утрат,
и в равнодушной,
как и встарь,
к поэзии не дней
текущих -
развлекательно-насущных,
а к настоящей,
всё равно любимой мной
отчизне,
(другой ведь не видал и нет желания её на более гуманную менять)
я - памяти неспящей
царь,
Кедрон сегодня вечером,
с другими разделителями Тайной Вечери,
навстречу
гибели развенчанной,
переходящий...
В уснувших в час молитвы - царствует распад.
И сны сбываются,
и вспоминаются
с великой благодарностью стихи,
рождённые бараком,
и время раздвигается
одновременно -
в будущее, вспять,
грехи
прощаются
раскаявшимся, даже
разбойникам -
с пробоями
в руках,
есть тема тем, что внутривенно-современна -
ныне,
присно и во веки
веков -
небесный свет в любом -
не издевающемся над святыней
в сердце человека - человеке,
свет этот - не боится сажи,
всегда и всюду - обретает отчий дом,
прощение -
(мысль Бродского) есть средство избавленья
от оков
любого времени,
я счастлив - этим
и закончу этот стих на том.