Ежа из крема, что я лично
тебе принёс,
ты ела так же методично,
как он бы полз.
Пока я мялся в недомолвках
туда - сюда,
грибы хрустели на иголках
его хребта.
Я изжевал в метёлку спичку
зубов битком,
пока ты с ёжика брусничку
снимала ртом.
Смыкала губки, в шоколаде
топя оскал,
пока я, сидя на кровати,
негодовал.
Я одеялом и матрасом
был весь накрыт,
ведь показался мне ужасным
твой аппетит.
Я каждой фиброй (бог свидетель!)
вопил: "Не трожь!
Не трожь ежа!"
Увы, был съеден
сей бренный ёж.
И вот, когда ты крошки с пледа
смела под стол,
душа не вынесла поэта,
и я ушёл.
И предо мною в скорбном плаче
аж два часа
стояли словно снова зрячи
его глаза.
Живой как будто иглокожий
и мокр носок,
и снова его лапки хожи
наискосок.
Как будто снова он, не давши
пропасть добру,
зашкиркою фитюшку тащит
в свою нору.
Как будто, с мордочки очистя
лишай и слизь,
он вновь, фырча, апчхи-хом листья
взметает ввысь.
Как будто бродит данный ёжик
среди рябин,
а не рассыпан горсткой крошек
на ковролин.
Увы! Уж нету и в помине
ежа. Клянусь:
К тебе, чудовище, отныне
я не вернусь!
Я ухожу в решенье твёрдом
навек. Прощай!
Не жди меня отныне с тортом
к себе на чай!