Ветер – ветер.
Вырвался волосок
и пристал к губам, но в холоде не услышит,
потому что идущий к дому наискосок,
через двор от арки, за тем на минуту вышел,
чтобы молча рассматривать, как хороши везде
люди, как лица бледны, пестры их.
А минута спросила: где эти люди, где? –
и затянулась. Щёки свои сырые
не показывай строки читающим. Мёдом одним
их кормили всю зиму – до слёз ли в конце болезни?
Это мы – продолжаем, мучаемся, садним.
Кто эти люди – все эти люди? – если
мать ушла на работу, Нинушка в восьмом поту
съёжилась под землёй, а Вера сидит на стуле
с валидолом во рту.
— Вера, что у тебя во рту?
— Крошки хлебные. Гули, гули,
птицы мои, к больным ногам,
к спине горбатой, к раковым облакам
докоснитесь крыльями, чтобы стала я,
ой, да как перо голубое – легка-легка,
а пока что-то слишком устала я.
— Вера, ты просто старая.
(Высоко река
омывает ноги босые.
Бабуска, бабуска, мы смелые, мы больсые!..)
Если в мире холодно, значит, апрель высок.
Вся эмаль сошла, показалась земля такая,
будто кто-то глину мял, а потом обжёг.
Не огнём – руками.
Этот кто-то может с любовью своей к труду
человека наверх поднять и отмыть от сажи.
— Вера, что у тебя во рту?..
Головой помотает. Язык покажет.
***
В больничном коридоре светлом…
Не так. В больничном коридоре
стоят поломанные стулья
у облупившейся стены.
В конце, где свет, сегодня красят:
два мужика, мелькает валик,
на лестницу открыта дверь.
Есть стойкий запах обновленья.
Ни приоткрытая фрамуга,
ни сквозняки апреля, ни
курящий практикант патлатый
не смогут перебить его.
Но это – поцелуи смерти.
Всё в горле вдруг пересыхает,
зудит над очередью гнус,
и проплывает мимо мёртвых,
такая, с тонкими очками,
рассеянная медсестра.
***
Целый день чилавек
проходил чилавек,
а потом так устал чилавек.
На часы посмотрел,
на кровать посмотрел
и отправился спать чилавек.
Но ему всё какое-то детство
не даёт ни вздохнуть, ни уснуть,
то зовёт прогуляться, но прежде – одеться,
то смеётся и давит на грудь.
Что-то надо бы вспомнить, но что?.. Неизвестно.
Дёрнуть ворот, а ворота – нет,
и белеют молочные зубы у детства,
и гогочет мальчишка-сосед.
Что гогочет? Над чем? Почему не осталось,
кроме смеха, вообще ничего?.. Не пойму.
Только слабая, сносная, глупая жалость,
только жалость к себе самому.
***
Из цикла "Весенние письма"
1. Левый глаз прикрой, как проверяют зрение:
видишь в скважину комнату без затей?
В этой комнате – стихотворение, в стихотворении –
лишь кровать и стол у окна, затем,
чтобы я после утренней церемонии,
выпив кофе, и ожившая потому,
добивалась в письме стройности и гармонии,
не любви и нежности, ибо – кому?
Так адресат, наученный только считывать
пользы ради, забыв о глубинах сна,
не увидит голубиную, беззащитную,
в пятнах ржавчины землю. Моя весна –
это жалоба. Среди ложных и подражающих
городских богов, влияющих на отъезд,
в полусонных прохожих остаётся душа ещё,
отзвук речи и призрак мест,
в давнем прошлом увиденных. Из окна тогда
показалось что-то – равнина и гребешок
леса хвойного, или берег матовый
с валунами.
Не отвечай, дружок,
скупо и коротко, лучше оставь, вниманием
обойди, забудь. Я напишу сама,
но потом, потом. У меня в кармане –
воробьи и маленькая тюрьма.
За кольцо ключи вытаскивая – звените –
подхожу к дверям и знаю, что за спиной
про меня говорят. Ну и чёрт с вами! Говорите!
А потом вдруг – бархатный выходной,
и, ещё не поднявшись, думаешь, что случится,
если ты ответишь, до слёз меня доведёшь,
если тебе и мне (а давай) приснится
сон одинаковый, и разбудит – дождь.
Но, поднявшись, вижу лишь пыльный дворик.
Значит ли это, что ты от меня далёк?
Ничего не значит. Возьми стихотворный сборник,
выбери строчку любую, на потолок
переведи глаза,
повторяй за мной:
«от них на губах остаётся янтарная сухость»
Что я могу предложить тебе здесь, в земной
жизни (уже потрачена на пустое
большая часть её)?.. Повторяй за мной
что-нибудь постоянное и простое.
Даже из списка продуктов – хлеб, мо-ло-ко –
по слогам принимая лекарство, роняя
апельсины и яблоки, говорить – легко.
Словно каждая вещь – родная,
отвечает тебе: не трону, не уязвлю,
не задену ничем, останусь с тобой – потребуй
только любви, молока и хлеба.
Отвечает: и я люблю.
<…>
5. Смотри, скользит по коридору,
по волосам ведёт рукой
двойник, за зеркалом который –
неразговорчивый, другой.
Уходишь рано на работу,
не знаешь, вышел ли с тобой
двойник, преодолев зевоту,
в плаще с подкладкой голубой.
Но за спиной, но за спиною
дрожит река, встают дома,
деревья в облако сплошное
сливаются, сводя с ума
потусторонним шумом листьев –
их нет ещё – апрель, весна –
и смерти быстрой морда лисья:
вынюхивает что она?..
Я всем с утра сказала «здравствуй»,
отправила письмо на юг.
Преодолей оно пространство –
и… ничего не будет. Звук
шагов. У театральной кассы –
земные демоны. Авто.
Троллейбус – к небу прикасаться.
Киоск. Безделицы. И то,
что отразилась, что внутри я –
так страшно, словно полынья…
— О, как зовут тебя?
— Мария.
— Мария, девочка моя.
***
Я хотела бы знать, называя
окружающий мир по частям,
где скрывается птица кривая
и олень саблезубый мой. Нам
предстоит чудесами заняться,
из шиповника выйти в крови
или в венчиках розовых, чтобы смеяться,
а потом сколько хочешь – живи.
А потом я проснулась бы в полночь
и к дверям подошла: вот и вы,
говорящие звери, и волны
омывающей север листвы
накрывают вас, словно хоронят –
ветер к ветру, лесной перегной.
Всех я знаю по имени, каждого, кроме
безобразной пернатой одной
и оленя (рога его – крона
в невесомом медовом цвету),
кроме птицы кривой и оленя-гурона
с оперённой стрелою в разорванном рту.
Приходите ко мне, дорогие,
прилетайте ко мне в темноте,
нехорошие, грубые, злые – другие –
не такие, как эти и те.
Приходите в шипах и в облатках
из железных цветных лепестков,
приходите знакомиться снова – обратно –
в наш кустарник, пчелиный альков.
***
Не отвлекайся, смотри неотрывно:
лёгкий пейзаж, наступающий ивнинг.
Спит электричество в норах пока.
Кофе сбегает. Рифма горька.
Стены времянки,
трава октября.
Белые бланки
календаря.
Хочешь, впиши предстоящее завтра,
пену из ленты – воды – новостной,
холод сквозь сон или ревность на завтрак –
с первой весной!
Дом начинается с улицы. Это
двор проходной – тополя у плиты
заняты спором. Прячась от света
(только что вспыхнул) в пятно темноты
медленно,
медленно,
медленно
переползает оса –
с прошлого года жилица.
В крыльях её слюдяных вспыхнуть и отразиться
свету вечернему.
Не отводи глаза:
жизнь кропотливая или подробная просто,
малого роста, близко, рукой подать.
Тающий лёд, прошлогодней травы короста.
Хворост труда.
По муравьиной тропе к ущербной
мутной реке – следи, и душа пуста.
То преграждает путь пыльная верба,
то отдаляется ранняя красота.
***
И как этот двор пересечь,
в эти двери войти,
на праздную речь откликаясь?
Чего не удержишь – прости,
и удержишь – прости,
что не отпускаю.
Так берег себе достаю из кармана – привет,
далёкая речка –
листаю альбом и за Женькой тщедушным стою,
прямая, как свечка.
О, что за ключицы,
какой изумрудный кусок плиссированной юбки,
два класса учиться ещё,
на дурные решаться поступки.
Когда на аллее навстречу
учитель – и в душу без мыла,
глаза отведу, не отвечу
и «Балтику» – за спину.
Было
ещё вдохновенное пение –
ор малолеток,
Есенина стихотворение,
душное лето
и небо такое огромное –
всех обними нас –
а первым, наверное, Рому,
который не вынес.
Но кто ты там есть
и куда тебе бросить письмишко,
замолвить словечко за брошенных здесь
или слишком
просить? но...
За красные робкие аплодисменты,
за шёпот колючий,
за дрожжи и градус болотистой Леты –
не трогай, не мучай,
и самого-самого
не отнимай дорогого.
На страшном суде, на экзамене.
Больше ни слова.
***
I
«Неказисты лошадки твои, – смеялся дядька, –
низкорослы они, некрасивы, а пишут… так то слова».
На последней странице – смотрю украдкой –
мёртвая лошадиная голова.
Сквозь глазницы времени – внятный ужас:
как засмеют отечески из любви,
как в лихорадке спящую обнаружат –
крупные слёзы, губа кровит.
II
Площадка и лошадь, – седые бока.
По кругу за стольник
катают детей до темна у дк.
Довольны все. Только
в попоне сама лошадиная смерть,
животная старость.
О счастье не плакать и думать не сметь
"о, сколько осталось".
Осталось на семечки – птицам в пыли.
В пыли и останки.
Когда-то читали, забыть не могли:
мустанги, мустанги.