Судьба человеческая, смутная, путаная, неведомая! Часто кажется, что и вправду прядёт твою нить седая мойра. Прядёт старая, то задрёмывая, то снова встряхивая головой. Сонная, она ненароком вдруг обрывает нить, которую до того старательно вытягивала, тщательно ровняла, ниточку, которая могла бы ещё длиться и длиться…
…Сколько бы ни жила, не забуду последних маминых дней. Болела она часто, но всё крепилась, сдавала понемногу. Полежит, примет нитроглицерин и опять ходит, что-то делает. В последний свой год ложиться стала чаще, часами сидела в кресле и дремала. А то уткнётся в кроссворд или какую-нибудь ничтожную книжонку.
– Мам, ты эту ерунду читаешь?
– Просто так, чтобы не думать…
А когда всё-таки задумывалась, глаза наполнялись слезами. О своём ли близком конце размышляла или о безвременной смерти старшего сына, Бог весть...
Становилась она всё слабее. Я с бесконечной горечью видела это, когда укутывала её на ночь. Трудно ей уже было и на кровать забираться, и одеяло под спину подворачивать, долго маялась она: не могла согреть ноги.
…В те дни я уезжала из дому. Был необычно тёплый апрель, даже часть вторых рам уже выставили. Зима – самое тяжёлое время – считай, пережита, поэтому о бедах всерьёз не думалось. Мама теперь разгадывала свои кроссворды, сидя у окна, где пригревало солнышком.
Неожиданно подули ветра, похолодало. Маме снова нездоровилось, она подолгу лежала. Мне неудобно было уезжать, но к моему отъезду она приободрилась, почувствовала себя лучше. Посидели на дорожку, простились. Я выбралась на улицу, слегка поморщилась, услышав за собой скрип двери: мама, видно, вышла следом на веранду по привычке последних лет. Вот сейчас окликнет. Иногда, торопясь на работу, я сердилась, слыша за собой этот скрип и оклик. Чаще и причины серьёзной не было – следом выходить. Зачем выходила? Сейчас уже понимаю: боялась не увидеть больше, вот и шла вослед.
…Не окликнула. Я всё-таки повернулась, махнула рукой. Светило солнце, всё казалось радостным мне, теперь очень редко уезжавшей из дому. Хороший день, никакого предчувствия. Дорога была сказочной, всё складывалось, как хотелось.
…Прошло два дня. За эти дни несколько раз говорила с мамой по телефону. Ей опять нездоровилось, но не больше обычного. В последний раз говорили долго, на прощанье она сказала:
–Удачи тебе, доченька! Счастья тебе!
… Я и не ведала, что больше не услышу по-настоящему её голоса.
У меня в это время возникли свои горести, ночами щемило сердце. Думала, что от переживаний.
В тот день я поуспокоилась. И как было не успокоиться, когда после резкого вчерашнего ветра выглянуло ласковое солнышко, всё вокруг сияло, встречные люди улыбались…
В полдень, когда мы сидели за обедом, кто-то позвонил. Трубку взял брат, у которого я остановилась. Слушая, чертыхнулся. По его лицу я поняла: что-то случилось.
– Мать парализовало. Никого уже не узнаёт…
Ночью я тряслась в поезде, думая только об одном, как бы застать её в живых. Мне не верилось, что это уже конец. Самым страшным казалось то, что это случилось с ней без меня. Она была болезненно привязана ко мне в последнее время, а я, видя её слабость, уехала от неё; даже тяготила меня её немощность, из-за которой стыдно было уезжать из дому. Вот и в тот день, поутру, говорила об этом брату, а он сердился: хватит ерунду выдумывать, поживёт ещё мать. А ведь права я была. Если не застану, если не простит, всю жизнь буду себя виноватой чувствовать…
Дорога была весенняя, размытая дождями и неожиданной снежной слякотью. Пришлось взять такси: автобусы из-за плохой погоды не ходили, да и ждать было долго, а дорог был каждый час.
…Добралась ранним утром; отогрев слегка замёрзшие руки, подошла к маминой кровати, позвала. Мама, до той поры никого не узнававшая, метавшаяся полночи, открыла глаза, взглянула, улыбнулась и кивнула. Узнала. Может, обойдётся. Нет, тут же сказало сердце. Слишком другое стало у неё лицо, да и вся она, маленькая, бледная, безжизненная. Постояв немного, ушла я в другую комнату и заплакала.
…Последняя неделя с мамой. Капельницы, уколы, смена белья. Ночами она мечется, видя нечто, нам невидимое, поднимая здоровую, не парализованную руку, точно пытаясь что-то от себя откинуть, кого-то отогнать. Кого? Может быть, смерть?..
Сплю мало, вполглаза, устроившись напротив её кровати. Как только начинает метаться, поднимаюсь, успокаиваю, укутываю, даю попить. Говорит она бессвязно, непонятно. Креплюсь, как могу, но не всегда выдерживаю. Как-то расплакалась у неё на глазах. Мама посмотрела на меня, улыбнулась мне ободряюще, подняла здоровую руку и долго-долго гладила меня по волосам… До сих пор помню касание её легонькой, иссохшей руки.
…За день до смерти ей стало немного легче, даже надежда появилась: вот-вот и наступит перелом к лучшему, но наутро она вдруг перестала пить, не проглатывала лекарство. Стало понятно, что конец уже близок.
На другой день, в воскресенье, когда я проснулась, она лежала по-прежнему. Внутри что-то клокотало. Я смочила ей губы, обтёрла, как всегда по утрам, лицо – она даже не открыла глаз.
Справившись с утренним обиходом, я вернулась к её кровати. Из маминой груди уже выходило чуть слышными всхлипами последнее дыхание. Я дождалась, когда всё стихнет, закрыла ей глаза, разбудила брата…
Помню, как мыла мамино тело, ещё не совсем застывшее (она ещё раньше просила, чтоб никого чужого не звала), как приглаживала её седые волосы, как первую ночь сидели с сестрой у тела, и среди ночи я точно лёгкую белую дымку вдруг увидала, поднявшуюся над ним…
Помню, как её красный гроб несли мимо нашей заветной ёлки, а потом в лодке плыл он через реку на тот берег, где ждали, чтобы проститься, люди. Как шли они под проливным дождём за маминым гробом, как долго на кладбище гладила я мёртвое мамино лицо, никак не желая отпускать её в землю…
Помню, как бродила потом по пустым покинутым комнатам, как становилась на колени перед сиротливо брошенной кроватью, припадала к ней лицом и выла в голос от одиночества, от беспомощности, от невозможности что-то изменить.
Помню, как в день рождения утром впервые у моего изголовья никто не положил подарка. В тот день я побывала на кладбище, посидела у могил моих дорогих людей, слушая, как шуршат падающие листья, и почувствовала, что тут мне сейчас спокойнее, чем где бы то ни было на земле…
Уходят, уходят самые близкие, самые родные люди. Ничем не остановишь, не задержишь этот уход. Долго чувствуешь лишь вину перед ними за то, что чего-то не сказал, не сделал, чем-то обидел.
Простите меня, дорогие мои! Простите за всё…