ИГРА В ХОККУ: НА КАКОЙ ВЕТКЕ ВОРОНУ СИДЕТЬ?
«Каркают вОроны, каркают чёрные, каркают злые над нами».
Константин Бальмонт. Чёрные вОроны.
Поверь, уважаемый Читатель, вопрос, поставленный в заголовке, не такой уж наивный и не такой уж риторический, как это может показаться на первый взгляд. Ответить на него нам поможет известное, ставшее давно хрестоматийным, хайку Мацуо Басё о вОроне, усевшемся на ветке осенним вечером. Собственно говоря, именно об этом трёхстишии и пойдёт у нас речь. И судить о нём будем, конечно же, по русскоязычным переводам, коих я подсобрал в количестве пяти штук.
1.
На мёртвой ветке
Чернеет ворон.
Осенний вечер.
Это - перевод Константина Дмитриевича Бальмонта (1867 – 1942), выдающегося русского поэта-символиста, влюблённого в «фейное творчество» страны Ямато, которую он посетил в 1916 году. Как и многие другие миниатюры а-ля Ниппон, этот перевод был сделан с прозаического подстрочника, созданного японским литературоведом, переводчиком с русского - Ямагути Моити, который, как пишет востоковед Елена Дьяконова, снабжал поэта «объяснениями образов, сюжетных ходов, подтекста, ассоциаций», воссоздавая «в кириллице звуковой ряд японских стихов - словом, предоставил возможному интерпретатору богатейший и уникальный материал». Бальмонт строго придерживался указаниям Ямагути Моити. Не случайно японский учёный впоследствии писал русскому поэту: «Читаю Ваши переводы... читаю и умиляюсь. Некоторые до слёз хороши. Вы воплотили в действительности то, что было в мечтах души моей». И хайку Басё о вОроне, в том числе, по мнению Е. Дьяконовой, «переведено совершенно адекватно подлиннику».
Остальные четыре интерпретации сделаны, можно сказать, нашими современниками, представителями советской школы поэтического перевода.
2.
На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.
Это - перевод Веры Марковой. Из всей обоймы вариантов он - наиболее популярный. Следуюший, сделанный Татьяной Григорьевой, почти не отличается:
3.
На голой ветке
Одинокий ворон!
Осенний вечер...
Четвёртый, вышедший из-под пера Александра Долина, - не в счёт, поскольку ворон – уже не ворон, а ворона. И «примостилась» она «под вечер», аяяй!.. «на голом суку». Тут и «кончается осень». Впрочем, выведем эту белую ворону на свет, дабы Читатель не подумал, что это мы её затащили на сук, как и положено – голый.
4.
На голом суку
Примостилась под вечер ворона.
Кончается осень...
И, наконец, пятый вариант. Всё-таки с вороном! На этот раз этот птиц с помощью переводчика Владимира Соколова (не путать с Владимиром Николаевичем Соколовым (1928 – 1997), известным русским поэтом) примостился, пардон, «расположился», видимо, с комфортом! - не на голой, как его второй и третий брат, а на ЧЁРНОЙ... ветке. Всё-таки разнообразие!
5.
На чёрной ветке
Ворон расположился.
Осенний вечер.
Да простит меня толерантный читатель за эти истории с вороном Басё, но я был вынужден их пересказать, чтобы мы все вместе убедились в правоте большинства: в осенний вечер вОрон (яко же и ворона) предпочитает сидеть, именно, на голом, а не на каком-то ином, месте. Так, наверное, и было задумано в оригинальном тексте хайку, если признать, что большинство никогда не ошибается!
Однако шутки в сторону! Продолжим наш анализ переводов знаменитого хайку с другого ракурса. Давайте рассмотрим - да, на полном серьёзе! - поэтическую составляющую «большинства», представлять которое будет перевод Веры Марковой, и «меньшинства», в котором оказался Константин Бальмонт.
В книге известного французского востоковеда Сильвена Леви “Le theatre Indien”, на которую ссылается Бальмонт в своей статье «Слово о Калидасе», есть ценное для нашей дискуссии высказывание: «Факты сами по себе лишены интереса, вкуса. Они приобретают ценность лишь своим воздействием на человеческие души. У них нет другой заслуги, как вызывать впечатление и ощущения. Искусство поэта должно идти, таким образом, к тому, чтобы приобрести наибольшую сумму чувств при возможно малом действии».
Каково же воздействие на душу русского читателя (познавшего вкус Поэзии благодаря отечественной литературе) может оказать хайку Басё-Марковой?
Сухое (в духе беспристрастного натуралиста) сообщение о том «факте», что в осенний вечер на голой ветке сидит одинокий ворон, вряд ли произведёт глубокое впечатление; в лучшем случае оно, при определённом напряге воображения, может вызвать умозрительное сочувствие чернопёрому герою, претендующему в данной миниатюре олицетворять одиночество. К тому же, - наверно, не ошибусь, - наш читатель предпочёл бы видеть на ветке какую-нибудь более симпатичную птаху, любую другую (идея трёхстишия ничуть не изменилась бы), но не вОрона, питающегося падалью и являющегося, по народным приметам, предвестником беды или даже смерти.
Иное впечатление – от картинки, нарисованной Бальмонтом... Во-первых, ветка обретает здесь яркое, метафорическое определение: она - не просто «голая», лишённая листьев, она становится «мёртвой»! Более того, ворон - уже не главное действующее «лицо»; ворон лишь где-то «чернеет» на ветке; мысль о его одиночестве как бы смещается на второй план; главное – то, что чернеющая на мёртвой ветке птица, как некое пятно чёрной туши, в сумерках осеннего вечера усиливает впечатление зловеще надвигающейся ночи с её, словно оперение ворона, иссиня-чёрным небом, как бы олицетворяющим Изначальную Тьму.
Вот пример того, как искусство поэта «приобретает наибольшую сумму чувств при возможно малом действии», при предельно малом количестве слов: всего семь, даже на одно слово меньше, чем в переводе, сделанном Верой Марковой. Поэтическая составляющая «меньшинства» явно одерживает верх!
Однако... Будем объективными до конца! И представим, что наших «соревнующихся» оппонентов на сей раз читает современный японец, причём, не какой-нибудь безнадёжно европеизированный (или американизированный), а тот, что воспитан в духе традиционных устоев японского общества, основанных на синтезе синтоистских и даосско-буддийских культурных ценностей. Такой читатель безусловно знает и ценит творчество Мацуо Басё, отказавшегося от литературной игры в хокку (с их первоначально юмористической или сатирической окраской) и преобразившего жанр незамысловатых народных трёхстиший в профессиональную поэзию, основанную на дзэнской эстетике. Такой читатель воспримет «историю» одинокого ворона Басё-Марковой, конечно же, без каких-либо предубеждений.
Дело в том, что с древнейших времён вОроны считаются в Японии священными птицами, вестниками богов, некоторым из которых они прислуживали, доставляя пищу. Более того, согласно мифу, благодаря помощи ворона, посланного с небес богиней солнца Аматерасу, легендарный завоеватель по имени Дзимму Тенно добрался со своим войском в страну, где создал империю и династию Ямато.
Ворон в Японии, к тому же, – символ семейной любви и постоянства. И потому вполне естественно, что при виде этой мудрой птицы, тоскующей в одиночестве на голой ветке, да ещё осенним вечером, в душе у японца могут возникнуть не только ассоциации, связанные с «историческими» заслугами ворона, но и сочувствие к этому «опоэтизированному» в хокку герою, видимо, потерявшему в преддверии зимы свою «подругу».
Что касается поэтической миниатюры Басё-Бальмонт, то её смысловой компонент может показаться нашему гипотетическому японскому читателю сравнительно менее интересным, а её образность («мёртвая ветка»!) – слишком эмоциональной, не свойственной этическим канонам дзэн, адепт которого занимается в медитации (в том числе, с помощью трёхстиший) умиротворением своих чувств и желаний, осознавая покинутость и бренность человека во вселенной («ваби»).
Как говорится, «в свете вышеизложенного» становится понятной позиция известного учителя хайку Игоря Шевченко, когда он в полемике с Е. Дьяконовой, защищающей Бальмонта, утверждает, что вместо «мёртвая ветка» лучше сказать «сухая» или «засохшая» (достигается полное отсутствие метафоричности!). Кстати, добавлю от себя: такая сухость определяющего прилагательного в той же мере приличней, чем «подмоченная» репутация слова «голая»... в смысле – ветка (у Марковой).
Ещё более категорично И. Шевченко высказался в своём «Ответе на критическую статью Вадима Розова «Игра в хокку: профанация поэзии или vice versa?» (см. http://www.stihi.ru/2011/03/25/7459): «Мёртвая ветка» Бальмонта ужасна с точки зрения хайку»!.. Критикуя и Бальмонта и Маркову, И.Ш. выражает недовольство, что их переводы «достаточно вольны», однако восхищают некоторых людей, «которые видят в этом высокую Поэзию. Увы, я не из их числа».
Хочется верить, что такая непримиримость, в частности, к Бальмонту вызвана не тем, что его перевод Басё (по мнению И.Ш.) плох, с точки зрения той самой «высокой Поэзии», а только потому, что он не ложится под каноны классического хайку, чистоту которого столь ревностно блюдёт Игорь Александрович. Создаётся впечатление, что для него, когда дело касается хайку, следовать этим самым каноническим формальностям – важнее, чем заботиться о поэтических, художественных достоинствах трёхстишия. И в этой связи как не вспомнить слова того же Владимира Соколова из его «Краткого очерка», найденного мной в Интернете: «Хайку – не стихи, а образ жизни, часть философского восприятия мира по дзэн-буддизму». Точнее и откровеннее не скажешь!
Когда в статье Игоря Шевченко и Натальи Леви «Как писать... хайку и трёхстишия» читаешь «Не используйте явные и неприкрытые олицетворения, метафоры, сравнения, слова «как», «будто» и т.п.», сиречь многие другие средства образного языка, - невольно засомневаешься: «Хайку – поэзия или?..»
В течение двух столетий, до революции Мэйдзи, школа Басё (с её призывом изображать, согласно сезонам года, «цветы и птиц, ветер и луну») успешно насаждала эстетику своего учителя, положившего в основу своего творчества философию дзэн с её принципом «озарения» (сатори). Но и после того, как Япония открылась миру и влиянию западной культуры, тысячи и тысячи хайдзинов последующих веков вплоть до сегодняшнего дня продолжают считать монашествовавшего «Бананового старца» своим учителем, а его хайку – образцами для подражания. Не случайно, что творения этих вольных или невольных эпигонов – на одно лицо и часто почти ничем не отличаются от опусов (на аналогичные темы), написанные десятки, а то и сотни лет назад.
Словно предчувствуя будущее нашествие своих клонов, Басё наставлял своих учеников:
Не слишком мне подражайте.
Взгляните, что толку в сходстве таком? –
Две половинки дыни.
Что касается вопроса, поставленного в заголовке моей статьи – на какой ветке вОрону сидеть? – то пусть Читатель решает его сам в зависимости от своих поэтических и религиозно-философских пристрастий. По-моему, я (в духе того же дзэн, да простит меня мудрая птица за эдакое бахвальство!) дал достаточное количество «глубокомысленных намёков», чтобы Читатель мог определиться самостоятельно. Мне думается, что в любом случае ответ будет правильным, потому что оба подхода к его выбору равноправны. Как говорят японцы: в стрельбе – свои способы, в борьбе – свои приёмы.
Призывая собратьев по кисти разнообразить свои творческие поиски, Басё однажды воскликнул, - чем не афоризм:
О, сколько их на полях!
Но каждый цветёт по-своему –
Вот высший подвиг цветка!
Несмотря на свою приверженность к предписаниям и смыслам дзэнских трактатов и коанов, которые он в своё время глубоко штудировал под руководством монаха Бутё (см. очерки о японской поэзии А. Долина), Мацуо Басё – истинный Поэт! И ему вовсе не были чужды приёмы поэтического письма, те самые, которые мы на языке современного литературоведения называем тропами: «слова, фразы и выражения в переносном, образном смысле» (А. Квятковский), к которым относятся и метафоры, и сравнения, и эпитеты и другие средства художественной выразительности.
«Как служить Будде, знает бонза, - говорится в японской пословице, - как стрелять из лука знает самурай». А я добавляю: «Как писать трёхстишия, знает Басё».
О нет, готовых
Я для тебя сравнений не найду,
Трёхдневный месяц!
(Переводы В. Марковой)
Трёхстишия Мацуо Басё хочется читать и перечитывать. И чем глубже вникаешь в их смысл, тем отчётливей становится твоё ощущение мира, в котором каждый миг бытия обретает извечную и неповторимую ценность.