Я Родину свою не покидала.
Она же, только пальцем поманя,
как ротозея – рыночный кидала,
покинула и кинула меня.
Ну кто я, право? Птичка-невеличка,
чтобы меня заметить из трущоб.
Ношу пальто с нашивкой «Большевичка»,
что в прошлом веке куплено ещё.
Но связаны невидимою нитью,
колодной цепью общею в судьбе.
Пусть не могу эпоху изменить я,
но я могу не изменить себе.
Угрюм-река. Угрюмые манеры.
Как земляные черви – земляки.
Но что мне ваше Рио-де-Жанейро!
В Гадюкино хочу и Васюки.
А Родина, как из неё ни драпай,
вернёт назад в родимые грязя,
став мишкою с оторванною лапой,
которого нам выбросить нельзя.
***
Муж бьёт жену наотмашь по лицу.
Она летит и падает внизу.
На лестнице лежит вниз головой.
И видно, что всё это не впервой.
Он поднимает женщину рывком
и снова бьёт по скуле кулаком.
Прицельнее ударить норовит.
Лицо в крови и лестница в крови.
Кричу в калитку: «Вызову ОМОН!»
Приехал он, но скоро вышел вон.
Взирал из окон равнодушный дом.
Ничья душа не обожглась стыдом.
Сын вышел из сеней. Зовут Борис.
Небрежно кинул тряпку: «На, утрись».
Пошла, хромая, ссадины смывать.
Муж с храпом завалился на кровать.
Не рухнул мир. Не рухнул потолок.
«Да, и такой, Россия...» – пишет Блок.
***
Люблю не странною уже –
шизофренической любовью –
ту, с кем Эдем и в шалаше,
ту, что мне дорога любою.
И эту ширь, и эту грязь,
и дуновения миазмов,
с чем с детства ощущаешь связь
до тошноты, до рвотных спазмов.
Но что взамен? Но что взамен
вот этой вымерзшей аллейки,
родных небес, родных земель,
родной кладбищенской скамейки?..
***
Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.
Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родными лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.
Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.
***
Фетровая шляпка. Узкий ботик.
Волосы уложены волной.
Мне приснилась бабушкина тётя,
никогда не виденная мной,
что исчезла навсегда из вида
на невесть каком краю земли,
с именем красивым Ираида,
в честь которой маму нарекли.
Вот она возникла из тумана –
тайны века, призрачные дни...
Вынул месяц ножик из кармана –
и не стало пол моей родни.
Где была ты, тётя Ираида,
талая вода на киселе,
когда нам усатый злобный ирод
делал лучше жизнь и веселей?
Из глухих соседских недомолвок,
из ночного шёпота: «молчи!» –
выплывал твой образ – зыбок, робок,
сгинувший в карлаговской ночи.
Смутное, летучее виденье,
стрекозиных крылышек слюда...
Проскользнула легкокрылой тенью,
не оставив ботиком следа.
Где твой прах развеян – кто же знает?
Муфта, шляпка, валик надо лбом.
Чем-то мне тебя напоминает
облако в просторе голубом.
***
Вскрик тревожный полуночной птицы.
Яблок стук – в засыпающий сад...
Кто-то просится, в сны к нам стучится,
кто-то хочет вернуться назад.
Взмах волны в обезлюдевшем море,
пенный всплеск молока на плите,
иероглиф в морозном узоре
и таинственный скрип в темноте...
Кто-то хочет прорваться сквозь полночь,
сквозь леса, частоколы засад,
заклинает: «Услышь меня, вспомни!»
Кто-то хочет вернуться назад...
Но следы заметают метели,
подступающий сумрак колюч.
Дверь забита, замки заржавели,
умер сторож и выброшен ключ.
***
Вырубают деревья. Дебильные мачо.
Им команды даёт деловой нувориш.
Вырубают деревья. И Саши не плачут,
а Раневские вновь укатили в Париж.
И опять глухота обступает паучья.
Мы в обнимку с акацией воем вдвоём.
Вырубают деревья. Корявые сучья,
словно пальцы, цепляются за окоём.
Бумерангом отдастся – родимое ранить.
Потемнеет в глазах от обугленных пней.
Вырубается всё. Обрубается память.
Оголённые нервы загубленных дней.
О, Ламарк о таких и не ведал провалах!
Вся Россия легла от того топора.
Сиротливое светится небо в прогалах,
как пустая душа городского двора.
***
Сытое нарядное веселье.
Каменных заборов череда.
Там пируют во дворцах отдельных
новые над нами господа.
Там они тусуются, жируют,
пьют вино, похожее на кровь,
наши жизни походя воруют,
что идут в камины вместо дров.
Над чертогом гордо реет знамя,
освящая право убивать.
Как тому, что сделали вы с нами,
радоваться можно, ликовать?!
На обломках рухнувших империй
среди прерий вырос новый век.
Люди, люди, нами правят звери,
что не знают жалости вовек.
Сбросьте человечее обличье!
Пусть проступит хищника оскал,
чтобы тот, кто помощи в вас ищет,
никакой надежды не алкал.
***
Это какая-то спец-аберрация
зрения, слуха, души...
Кто им проделал ту спец-операцию,
мозг попугая вложив?
В детстве я в сказке читала подобное –
страшной, аж бил колотун, –
как там героев в чудовища злобные
заколдовал злой колдун.
Не узнаю я их в новом обличии,
уже и уже их круг...
Вот уже нету как будто в наличии
прежних друзей и подруг.
Нас разделяют слова фарисейские,
то, что души супротив.
Кто ж расколдует те чары злодейские,
чудищ в людей превратив?
Если в болоте мозги уже по уши –
в них просыпается зверь...
Ты одурела, Россия, давно уже,
и озверела теперь.